Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты Страница 81

— Извольте делать, что приказывают.

Прислуга подбежала, послышались командные слова. Тушин, щурясь у прицела, долго наводил орудие, вывинч[ив]ая винт, наконец отбежал и скомандовал: — 1-е; металически зазвенело орудие, откатываясь. Через головы всех наших далеко перелетела и далеко, не долетев, граната дымком показала, что лопнула за рекою в поле. Багратион нахмурился, молча сел на лошадь и поехал вниз к переправе. Еще он не съехал вниз, как несколько выстрелов ненужных и безвредных пролетели над его головою, показывая, что, пользуясь его приказанием, артиллеристы от скуки забавлялись.

[Далее со слов: На мосту была невыносимая давка, кончая: хуже, как он мост зажжет. — близко к печатному тексту. Т. I, ч. 2, гл. VII.]

— Эк торопятся, — говорил третий, — что он за мостом то два холодные пустил, так уж и думают, что всех перебьет. Все эти разговоры, хотя и не расстроивали веселого расположения духа Несвицкого, однако и не побуждали его очень торопиться туда, где долетали холодные. Гусарскому полковнику он передал приказанье итти опять на ту сторону моста и уж видно было, как на нашей стороне моста стоял эскадрон павлоградцев, ожидая остановки пехоты, чтобы пройти.

Два офицера, выехав до половины моста, в толпе надрывались, прося и грозя пехотным, чтоб на минуту их пропустили. Несвицкому нужно было еще передать приказанье артиллерийскому полковнику, к[оторый] б[ыл] на той стороне, о зажигательных снарядах и он думал, не встретится ли полковник на мосту, чем искать там, где скорее разъедешься и где долетают холодные. Оттого он не торопился.

[Далее со слов: Но рассеянно оглянувшись под мост на течение вод Энса... кончая: Несвицкий нашел тут артиллерийского полковника и передал приказание, которое, как оказалось, уже было исполнено, поехал назад. — близко к печатному тексту. Т. І, ч. 2, гл. VII.] Васька Денисов, расчистив дорогу, стоя у въезда и небрежно сдерживая лошадь, которая, отделенная от своих, рвалась под ним, ожидал эскадрона, который, выждав пехоту, уж шумя копытами по мосту, как будто скакало несколько десятков лошадей, шагом на рыжих лошадях подвигался к нему.[1577] Васька Денисов был старшим офицером в эскадроне, а эскадроном командовал француз по фамилии, но русской по рождению и воспитанию, перешедший перед кампанией из гвардии — ротмистр Гардон.

Ротмистр с третьим офицером[1578], корнетом Теляниным, тоже из гвардии, но не перешедшим, а по слухам переведенным за что то в армию, ехали впереди.

Ротмистр был[1579] белый, чернобровый, румяный гусар с маленькими черными усиками, мягкими волосами и полными щеками. Он[1580] красиво[1581] сидел на своей замечательно породистой с шерстью гладкой, как атлас, лошади, из под женственно длинных ресниц не смотрел никуда особенно, был несколько женственен, но очень красив и, казалось, знал это. Под Теляниным лошадь была не хороша, вальтрап не нов и сам офицер по старательности, с которой он держал поводья и ноги, видимо был не ездок. Сам он был человек[1582] небольшой, худощавый, с молодым лицом и припомаженными волосами и усиками и одет с тем военным оттенком изящества, который для всякого опытного взгляда обличал в нем военного щеголя. Сабля у него была маленькая, галстук очень высок и из-за галстука виднелись отвороченные воротнички. Лицо его было миловидно и свежо, но как скоро он начинал говорить, по своему обыкновению весьма тихо и отрывочно, в лице этом выражалось что то преступно-слабое, неприятно действовавшее на того, с кем он говорил.[1583]

Проехав мост, он, очень бледный, подъехал ближе к эскадронному командиру.

— А я должно быть серьезно простудился, — сказал он тихо, тихо и бросая свои глаза в разные стороны.

— Всё болит голова? — сказал Гардон, не выражая ни участия, ни сомнения.

— Страшно. Насилу сижу на лошади. Я думаю, я слягу.

— Что ж, офицер есть, скажитесь полковому командиру. Что? — прибавил он, услыхав, что Телянин что то хотел сказать, но Телянин сказал, что ничего, и глаза его быстро перескакивали со всех предметов, окружавших ротмистра, не останавливаясь только на его лице.

— Нет, я так, я ничего. Да, нет, ах как болит.

За офицерами справа по три ехали гусары с своими бренчащими саблями, натянутыми задами, закрываемыми шинелями, и с шпорами и кожей обтянутыми, в посадку вывернутыми ногами.[1584] Эскадрон, проходя мост, обходил дожидавшуюся пехоту. Пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с досадой, завистью и насмешкой пропускали мимо себя чистых гусар. Гусары с высоты своих лошадей отшучивались.

— Ишь нарядные ребяты какие, только б на Подновинск, — говорил один пехотинец.

— Только на показ и водят, — говорил другой.

— Пехота, не пыли, — отвечал гусар.

— Прогонял бы их по грязи, как нас, снурки то б обтерлись. То был человек, а то как птица.

— То то б тебя, Митин, на коня б посадить, ловок бы был, — шутил ефрейтор над жалким, худым, скрючившимся от тяжести ранца солдатиком.

— Дубинку промеж ног возьми, вот тоби и конь буде, — отвечал хохол гусар. Пехотный офицер тоже не спуская глаз[1585]

* № 24 (рук. № 65. T. I, ч. 2, гл. XVIII—XXI).

Когда Багратион вернулся к авангарду, канонада гремела со всех сторон, перебиваемая трескотней ружей. Дым пороховой стлался низом, справа и слева виднелись колонны неприятеля. И спереди в том самом Шенграбене, где еще утром он завтракал и где подле него играли песком дети — перед Шенграбеном там; где варили кашу, чернела огромная масса неприятеля. Черта смерти лежала теперь между тем мирным селением, где играли дети, и случайным местом, ничем прежде не означенном, на котором стояли наши четыре орудия. К ним то и подъехал Багратион. От Кутузова Багратион ехал рысью, всё на той же любимой им сухоголовой кавказской лошади. Он не поскакал, как ждали этого его адъютанты. Он берег лошадь, предполагая, несмотря на поздний час, ей еще много работы. На лице его было написано серьезное спокойствие. Либо он всё понял и всё решил, либо он ничего не понимал, но всё таки решил.[1586] Решил, что двух смертей не бывать и что умирать надо прилично. Спокойствие, и приличие, и ясность (происходящая должно быть от этого решения) были главными чертами его выражения. За ним ехали: свитский офицер адъютант, ординарец Жемчужин и аудитор, штатский чиновник в штатской шинели, с веселым, невоенным лицом, натирая себе колени на жестком казачьем седле и составляя главный предмет внимания Жемчужина. Как только ядро пролетело над ними и взрыло землю где то сзади их, Багратион остановил лошадь и поехал тем красивым, покойным кавказским аллюром, которым ходят черкесские лошади. Лица свиты изменились, на всех показалась около рта и подбородка та черта волнения, которую каждый старается скрыть под преобладающим настроением. Жемчужин продолжал трунить над ездоком аудитором, аудитор жаловаться на свои стертые ляжки, свитский офицер, щурясь, приглядываться и иметь вид, несмотря на ядра, соображающего. Багратион продолжал иметь вид человека, давно всё предвидевшего и ничем неудивимого и давно, давно всё решившего.

День был пасмурный, сырой, был уже пятый час и вдали дым, сливаясь с серым горизонтом, скрывал движенья войск.[1587] Подъехав на звук выстрелов к ящикам по кукурузному жневью, где орудия, проезжая, проложили, вминая солому, первые вязкие следы, Багратион[1588] остановился и поглядел на прислугу и ездовых, которые[1589] липли около ящиков и передков, как будто ужимаясь от ядер, которые здесь часто перелетали.

— Чья рота? — сказал он вглядываясь в солдат. Он сказал: чья рота? а всем понятно было, глядя на его свободно спокойное лицо, что он говорил:

«Уж вы не робеете ли? А коли робеете, смотрите на меня». Все поняли. Однако из приличия ф[ейерверкер], весело по[д]бегая, сказал:

— Штабс капитана Тушина, — и 2-й нумер, достававший заряд, подпрыгивая подбежал к ящику.

— Давай горячих, горячих и при генерале, — проговорил он смеясь.

— Так! — теперь как будто сказал Багратион и, приемом старого хорошего ездока, чуть шевельнув ногой и поводьями, тронул лошадь, которая насторожила уши и бойчее обыкновенного шла под седоком, подъехал к батарее. Аудитор трясся рысцой на каретной лошади.

— Поспело масло? — всё спрашивал Жемчужин.

Впереди передков и ящиков над скатом стояли по своим вязким следам четыре орудия, снятые с передков. Крайнее только что зазвенело, оглушая все[х] выстрел[ом], и в дыму, который сырой ветер нес на нас, видны были артиллеристы, в то же мгновение подхватившие и, напрягая силы, накатывавшие его опять на прежнее место. Небольшой, сутуловатый человечек, слабенькой человечек Тушин, с фуражкой на затылке стоял у орудия и видимо старался дать себе вид равнодушного человека. Он не мог вывернуть клина.