Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 2. Приваловские миллионы Страница 83

— Ох, напрасно, напрасно… — хрипел Данилушка, повертывая головой. — Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища… Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает… Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу… Ведь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер.

Данилушка, как умел, рассказал последние новости о бахаревском доме: Костя все еще гостит и помирился со стариками; на приисках золото так и лезет — на настоящую россыпь натакались; Верочка совсем невеста, жениха ей беспременно надо, а то как бы грех не вышел какой, как с Надеждой Васильевной. Ох, и хороша же была эта Надежда Васильевна: красавица, умница, характером — шелк шелком, а вот, поди ты, ни за грош ни за копеечку пропала. По зиме-то Марья Степановна нарочно посылала на прииски к Лоскутову, разведать о Надежде-то Васильевне, что и как. Сказывали — слух пал, — дите у ней, старуха-то и всполошилась: хошь и прокляла сгоряча, а свою кровь как, поди, не жаль… Ну, ничего, все благополучно: и сама Надежда Васильевна и дите. — Привалов слушал Данилушку с опущенной головой; эти имена поднимали в нем старые воспоминания неиспытанного счастья, которые были так далеки от его настоящего.

— Ну, нам пора, Сергей Александрыч, — заговорил Веревкин, поднимаясь с места. — Поедемте дальше…

— А ты куда, Миколя? — допытывался Лепешкин.

— Туда, куда тебе нельзя ехать.

— Ой, врешь… Ей-богу, врешь! Мы с Данилой тоже припрем к вам, только вот еще здесь расправим немножко косточки.

— Приезжайте, только «Моисея» не возите с собой.

— Ладно, ладно. И это знаем… Катерине Ивановне поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира — только кликни Барчука. Лихо домчит… Зверь, не ямщик.

— Хорошо, хорошо.

Привалов и Веревкин пошли к выходу, с трудом пробираясь сквозь толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики, кутившие с арфистками. Нецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот придавали картине самый разгульный, отчаянный характер.

К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука. Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик с косматой бородой и нависшими бровями, сидел на козлах, как ястреб.

— К Катерине Ивановне!.. — коротко отдал приказание Веревкин.

Барчук неистово гикнул, и тропка птицей полетела куда-то на окраину, минуя самые бойкие торговые места. Привалов залюбовался тройкой: коренник-иноходец вытянулся и, закинув голову, летел стрелой; пристяжные, свернувшись в кольцо, мели землю своими гривами. Валдайские колокольчики вздрагивали и замирали под высокой расписной дугой. У подъезда одного двухэтажного дома с освещенными окнами Барчук осадил тройку своей железной рукой, как мертвую; лошади даже присели на круп. На звонок выбежала горничная и внимательно осмотрела гостей.

— Свои, свои… — успокаивал ее Веревкин, вылезая из шубы. — Кто наверху?

— Московский барин да иркутские купцы.

В зале, отделанном с большой роскошью, гостей встретила сама Катерина Ивановна. Она была сегодня в тяжелом бархатном платье, с брильянтовой бабочкой в золотистых волосах.

— Вы, кажется, незнакомы, — заговорил Веревкин, рекомендуя Привалова.

— Вот где мы наконец встретились с вами, — протянула Катерина Ивановна, рассматривая Привалова своими прищуренными близорукими глазами.

— Папахен где? — спрашивал Веревкин, заглядывая за портьеру следующей комнаты.

Катерина Ивановна только слегка кивнула своей красивой головкой и добродушно засмеялась. Привалов рассматривал эту даму полусвета, стараясь подыскать в ней родственные черты с той скромной старушкой, Павлой Ивановной, с которой он когда-то играл в преферанс у Бахаревых. Он, как сквозь сон, помнил маленькую Катю Колпакову, которая часто бывала в бахаревском доме, когда Привалов был еще гимназистом.

— Что вы на меня так смотрите? — с улыбкой спрашивала девушка, быстро поднимая на Привалова свои большие темно-серые глаза. — Я вас встречала, кажется, в клубе…

— Да, я тоже встречал вас.

Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента. «Ведь она человек, такой же человек, как все другие, — подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей. — Чем же хуже нас? Ее толкнула на эту дорогу нужда, а мы…» Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.

В следующей комнате шла игра с той молчаливой торжественностью, с какой играют только завзятые игроки, игроки по призванию. На первом плане был Иван Яковлич, бледный, с мутным взглядом, с взъерошенными волосами; он держал банк. Привалову бросились в глаза его женские руки, в которых как-то сами собой тасовались карты. Напротив него стоял «московский барин». В нем сразу можно было узнать прежнего военного из какого-нибудь дорогого полка. Но красивое молодое лицо уже поблекло от бессонных ночей и превратностей жизни афериста. Человек пять иркутских купцов размещались вокруг стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво говорили об их занятиях. На двух столах помещались вина и закуски. Когда Привалов вошел в комнату, на него никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и «московским барином».

— Вот, пожалуйте сюда-с… — предупредительно шепнула какая-то темная личность, точно вынырнувшая из-под пола.

Это был типичный ярмарочный шакал, необходимая свита при каждом крупном игроке. Он униженно кланялся при каждом слове и постоянно улыбался принужденной льстивой улыбкой. Усадив Привалова, шакал смиренно отошел в темный уголок, где дремал на залитом вином стуле.

Обстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене висело несколько картин с голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.

— Это Иван Митрич… — доложил почтительным шепотом шакал, поймав взгляд Привалова. — Вторые сутки-с почивают. Сильно были не в себе.

Игра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании. Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево. «Московский барин» равнодушно следил за его руками. У него убивали карту за картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все увеличивались.

— На тридцать шестую тыщу перевалило… — шептались купцы.

Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол.

— Эк их взяло… точно замерли! — ворчал Nicolas Веревкин, пересаживаясь от игорного стола к закуске. — Папахен сегодня дьявольски режет…

К столу с винами подошел «московский барин»; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив ее, пошатываясь вышел из комнаты.

— Этот совсем готов: finita la commedia,[28] — объяснял Nicolas, кивая головой на закрывшуюся за «московским барином» портьеру.

— Проигрался?

— Да… Тысяч двадцать пять просадил. Из московских жуланов. Каждую ярмарку приезжает обирать купцов, а нынче на папахена и наткнулся. Ну да ничего, еще успеет оправиться! Дураков на его долю еще много осталось…

Игра продолжалась. «Московского барина» сменил белобрысый купчик в «спинджаке» и брильянтовых запонках. Он выиграл три раза и начал повышать ставку.

— Ваня, обрежешься… — удерживал его черноволосый купец с косыми глазами.

«Спинджак» опять выиграл, вытер лицо платком и отошел к закуске. Косоглазый купец занял его место и начал проигрывать карту за картой; каждый раз, вынимая деньги, он стучал козонками по столу и тяжело пыхтел. В гостиной послышался громкий голос и сиплый смех; через минуту из-за портьеры показалась громадная голова Данилушки. За ним в комнату вошла Катерина Ивановна под руку с Лепешкиным.

— Ну и утешил!! — кричал Лепешкин, тыкая Данилушку своим опухшим перстом. — Настоящее светопреставление!.. Только вы, Сергей Александрыч, уехали из «Биржевой», мы самую малость посидели и закатились в «Казань», а там народичку тьма-тьмущая. Сели к столику, спросили холодненького, а потом Данила и говорит: «Давай всю публику изутешим: я представлюсь сумасшедшим, а ты будто мой брат Ей-богу! Валяй…» Ох-хо-хо!.. Как он выворотит зенки да заорет не своим голосом — страсть! Народ весь к нам — шум, столарня… Я его руками держу, а он на стены кидается!.. Потом подвернулась какая то арфистка, а он на нее, потом по столам побежал, по посуде, через головы… «Кто такой? Что попритчилось с мужиком?» Говорю, что мой брат, семипалатинский купец. А Данило забрался к арфисткам и давай на них кидаться визг, крик, страсти господни! Уж кое-как его изловили, тюменские купцы подвернулись, связали салфетками, а потом прямо в кошевую к Барчуку. Поблагодарил я их, говорю, — прямо к душевному доктору повезу… Ха-ха!.. Вот и привез!