Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 86

*

На земле «до Адама», то есть до утверждения человеком своего всемогущества, в биосфере существовало равновесие. Классы, семейства, виды, подвиды, разнообразнейшие, чуждые один другому историей своей эволюции, сосуществовали в мере, которая позволяла каждому длить и длить свой род. Более того, ограничивая соседа, каждый способствовал его сохранению: «Не будь у трески «врагов», она бы заполонила все моря и погибла от голода».

До человека все живое умело самоуравновешиваться в периоды геологического и климатического покоя. Затем погибали те, кто не успевал биологически реагировть на изменение внешних условий. Но гибель от холода перед наступающим ледником никого не унижала.

Я обращаюсь к примерам из истории эволюции только из-за того, что размах деятельности человека сделался таким, что примеры из истории собственно человечества оказываются недостаточными.

Воздействие человека на природу делается равносильным геологической катастрофе, разрушающей сложившуюся биосферу, так как сила и скорость уничтожений превосходит во много раз восстановительные силы природы и созидательные возможности самого человека. В силу моего возраста я был сам свидетелем глубины и необратимости изменений: леса, почвы, реки, рыба, дичь, скот. Экстраполяции, построенные на данных о результатах соприкосновения человека с природой, рисуют ускоряющееся обнищание естественных ресурсов. Нерадостная картина разрушения, сам факт возможности разрушения своеобразно, но окончательно разрешат старый вопрос философов: этот вопрос — свобода человеческой воли, свобода выбора.

Основоположники религий, для которых свободой выбора обладала каждая личность, предупреждали о роковом для личности результате выбора: дело шло о бессмертии личности. Нации требовали верности себе: речь шла о жизни нации.

Вне зависимости от любых народов любых оценок, вне зависимости от взглядов на роль личности, коллектива, нации, совершенно очевидно — человек обладает неограниченной свободой воли, свободой выбора. Вплоть до самоуничтожения себя как вида.

Во-первых, человек может так изуродовать биосферу, внутренние связи в которой наука скорее ощущает, чем знает, что погибнет и сам, ибо люди суть часть биосферы, чего наука не ощущает, но что уже знает.

Во-вторых, человеку уже доступны такие средства разрушения, что он может вернуть себя к Адаму, но к Адаму, так изуродованному, оказавшемуся в такой искаженной биосфере, что рассуждения о дальнейшем пути человека мне кажутся праздными.

История эволюции органической жизни, доступная нашему знанию и сознанию, учит: ни один вид, кроме человека, не обладал свободой выбора. Все виды, предшествовавшие человеку, с точностью, так сказать, автоматически запрограммированной, соукладывались в биосферу данного геологического периода и, уравновесившись в ней, существовали до толчка, приходившего извне. Но саму биосферу ни один класс, вид не изменял.

Свобода воли, свобода выбора — примечательнейший признак человека. И признак его решительного отсечения от зверя, от доступного нашему обозрению хода эволюции органической жизни: человек добавил к механизмам эволюции, данным природой — среда, естественный отбор, наследственность, — чисто человеческий механизм искусственного отбора. И пользовался этим механизмом как внутри собственного вида, так и вовне.

Конечно, человек выбирал и пятьсот, и семьсот тысяч лет тому назад. Он сотворял свое «нигде», копил в нем традицию: все более и более отгораживаясь от всей остальной жизни, и эту остальную жизнь, и свою собственную человек старался устроить по своему закону. Он устраивал, переделывал, завершал и опять переделывал, в меру своих возможностей, совершая опыт за опытом, делая выбор за выбором.

Каждый шаг был решающим, каждый выбор был необратимым. Но до самого недавнего времени, — хотя бы до лет моего детства, — или было в действительности, или казалось, что выбор, совершенный одним человеком или даже нацией, есть внутреннее дело этого человека или нации.

И на самом деле, разве результаты этих бесчисленных выборов не наполняли «нигде», не создавали традицию, историю человечества?

Так образовывались личные, национальные, государственные устои. В накопленных народами традициях очень и очень заметно всечеловеское: осуждение зла, возвышение добра. Чтоб объяснить это, привожу простой пример: осуждаемое нашими летописцами века тому назад и мы осуждаем сегодня.

*

Нация создается и живет традицией, живет своим постоянно расширяющимся творчеством в «нигде», в «нигде» своем, национальном; нация эволюционирует традицией, в которой и сила нации, единственный залог ее существования. Национальное по самой своей сути терпимо и доброжелательно, ибо как само «нигде», так и традиция — механизмы чисто человеческой, общечеловеческой эволюции, отделяющей человека от зверя.

Нация — открыта, и русские, как нация, никогда не были закрытым в себе сообществом: дверь в нацию идет через традицию и поэтому открыта для каждого человека.

Раса — понятие нечеловеческое, ибо вход в расу возможен лишь через рождение в ней, то есть происходит физиологически, по-животному, а не по-человечески, через традицию.

Чистопородность животного определяет его место в биосфере. И его поведение. Это было известно охотникам, животноводам, сельским хозяевам до появления наук в нынешнем смысле. Человечество давным-давно вмешивается в природу с искусственным отбором, давным-давно применяя его и вовне, и внутри собственного вида.

В очень общей форме можно судить, что искусственный отбор дает по преимуществу нестойкие результаты. Требуются постоянные усилия — культурные растения склонны «дичать», теряя качества, полезные для человека, приложившего к ним свою руку, и восстанавливая себя в исходном виде, «до человека». А кукуруза, которой человек занимается очень давно, исчезнет сразу, так как семена сгниют в закрытых початках. Исчезнут и многие виды одомашненных животных. Здесь очень ярко видно — чтоб существовать, человек обязан делать усилия, усилия, усилия.

*

Каковы результаты искусственного отбора внутри человека, как вида? Традиция налагает «вето» на опыты над человеком, допустимые для животных. Затрудняет также необходимость ставить опыты столетиями — в силу длительности жизни человека. И мы пользуемся весьма произвольными аналогиями: ведь искусственный отбор, как механизм эволюции, не исключает другие механизмы — естественный отбор, среда, наследственность, — к которым наука уже может завтра столь же доказательно и столь же гипотетично прибавить четвертый, механизм, пятый.

В нашем распоряжении есть опыт, проделанный случаем: потерянные дети, выжившие среди диких животных. Все они оказались недолговечными — не обработанная по-человечески сырая пища приводила к существенным физиологическим расстройствам и дефектам. Можно предположить, что необходимость в особо приготовленной на огне пище уже запрограммирована наследственностью. Но, не сделавшись животными, эти дети, попав к людям, не смогли стать и людьми. Может быть, в человеческой наследственности заложены некие потенциалы, но ребенок, вырастая вне общества, терпит необратимый ущерб.

Мне кажется слишком трудной попытка охарактеризовать сколько-нибудь полно ту или иную национальную традицию или национальность с точки зрения ее традиции, ибо в какой-то мере человек выше собственной национальной традиции: каждая нация собирает в своей объявленной традиции лучшее, а не все вообще. Я сказал — объявленная традиция, ибо под формулировками всегда лежит нечто неформулированное, но очень значительное, ибо оно-то и определяет поведение нации, постичь же его можно лишь наблюдением за поведением, а не из заявлений. Это именно я и старался сделать в отношении русских.

Таким образом, мы имеем дело с чем-то необычайно сложным, как все живое, когда говорим о нации, о национальной традиции. Здесь уместны именно неопределенные формулировки, как дух нации, душа нации, выражение нации. Ибо мы встречаемся постоянно с эмоциями, чувствами, которые определяют самое наисущественнейшее — отношение человека к человеку. Но без начертаний на скрижалях тоже не обойдешься: слово и дело связаны. И если Слово — Глагол лежит в начале, то между ним и словом изреченным есть не только прямая, но и обратная связь. Конечно, изреченное слово не может изменить совершившееся. Но, искажая смысл совершившегося, изреченное слово может отрицательно повлиять и на день нынешний, и на день грядущий, особенно на грядущий. Поэтому я и обращаюсь с упреком к нашей историографии.

Стремление изобразить историю России некоторыми историками в темном виде, стремление показать русский народ своекорыстным, хищным приводят к восприятию русского народа закрытой в себе группой с двумя моралями — одной для себя, второй — для всех остальных. Вероятно, такого историки не должны желать.