Алексей Писемский - Взбаламученное море Страница 88

– О, здесь нет присяжных! – отвечал тот с некоторым удивлением: – это суд полицейский.

– Но преступление ведь, кажется, очень важное.

– Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.

– Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.

– Да, – отвечал с улыбкою адвокат: – но император не желает придавать этому никакого особенного значения.

– Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? – прибавил Бакланов.

– Вероятно, – подтвердил адвокат.

Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: «Об открытом суде вообще, и каков он во Франции». Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.

– Вот это жизнь! – говорил он, проработав с утра до самого обеда.

Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.

Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.

Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.

– Здравствуйте-с! – сказал он ему довольно приветливо.

– Ах, да, здравствуйте! – отвечал робко и с удовольствием Галкин.

Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.

– А, monsieur Басардин! Здравствуйте.

– Скажите, пожалуйста, – начал тот: – вы с сестрою моей сюда приехали?

– Нет, – отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. – Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.

– Досадно! – проговорил Виктор, крутя усы.

С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.

Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.

– Я либеральному человеку, – пояснил он: – все прощаю, что б он ни сделал.

Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.

– А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? – заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.

– А вам что? – спросил Галкин.

– Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.

– Я очень рад, я свободен! – произнес с восторгом Галкин.

Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.

Чтение условлено было на другой день вечером.

Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.

«Что же, – успокаивал он себя: – молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин – сам известный обличительный писатель!»

Красные.

На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.

Часов в восемь пришли гости.

Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.

Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.

Судьи его наконец уселись.

Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.

– Ну-с, так я начну, – говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: – «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».

– Да позвольте-с, – перебил его Галкин: – в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство – молодчеством.

– Да так и надо! – подхватил, с мрачным выражением, Басардин: – пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.

– Да я не про то совсем, господа, говорю! – возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. – Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.

– Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. – возражал ему Галкин.

Бакланов сделал заметно недовольную минут.

– Я говорю-с, – начал он пунктуально: – что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника – барона. Это ведь бессмыслица!

– Разумеется, – подтвердил Галкин.

– От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?

– Совершенно! – подтвердил Галкин.

Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.

– Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили… Вот на Кавказе я служил… Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!

– Я не то совсем говорю! – отвечал ему с досадой Бакланов. – Судье-специалисту, – продолжал он: – придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.

– Я не понимаю, к чему вы все это ведете? – возразил Галкин.

– И я тоже! – подтвердил Басардин.

– Веду к тому-с, – отвечал Бакланов: – что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж – калмыцкий суд.

– Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?

– Что ж делать с этим?

– Надобно все изменить, – отвечал Галкин: – уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.

– Это земля там, и сословия, все это пустяки! – перебил его Басардин: – а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!

– И чтобы деньги не лежали!

– Да кто же вам позволит сделать это, господа? – возразил Бакланов.

– Итти, так позволят! – подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.

– Взять топор, так позволят! – подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.

– Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! – воскликнул Бакланов.

– Нет, мы рассуждаем, потому что знаем…

– Что вы знаете?

– Знаем, чего хочет народ.

– Какой?

– Русский!..

– Да народ вас первых побьет каменьями, – вскричал уж Бакланов.

– Ха-ха-ха! – ответили ему на это молодые люди.

Затем сделался всеобщий шум.

– Глупо, господа, глупо! Как хотите! – восклицал Бакланов.

– Я не понимаю вас, не понимаю! – отвечал, топорщась, Галкин.

– Так говорить подло, низко, скверно! – произносил, скрежеща зубами, Басардин.

Спор этот прерван был вошедшим человеком.

– Monsieur, madame votre epouse est arrivee! – сказал он Бакланову.

У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.

– Где она?.. – говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.

– Monsieur! – сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.

– Une chambre! – сказал Бакланов лакею и подошел к жене.

– Приехали! – проговорил он радостно-заискивающим голосом.

Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.

Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.

– Ну, здравствуйте-с! – сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.

– Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.

– И вы, Валерьян, приехали, – это прекрасно!

– Приехал, – отвечал Валерьян.

В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.