Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 88

И хозяин широким жестом указывал на вид из окна.

С горы вниз к реке расстилались сады. По левую сторону реки на безграничном пространстве желтела спелая рожь помещика. А по правую сторону к самой воде ползли избы деревни, словно кучка потемневшей прошлогодней соломы. За избами – узенькие полоски крестьянских полей.

Теперь я почти на том же самом месте. Выходит старик-сторож.

– Господа уехали за границу. Мужики выгнали… Вон пашут!

И на правом и на левом берегу копошатся черные точки. Это мужики запахивают посеянный ими на помещичьей земле хлеб.

Как же это случилось? Как время разрешило спор помещика и студента? Вот что можно понять из речей сторожа и рассказов соседей.

Почти прямо после 17-го октября крестьяне явились к владельцу с требованием земли. Они указывали на несправедливость: у них по семи сажен на душу, у владельца многие тысячи десятин. Говорили о каких-то правах на землю, о каких-то старинных документах. Во что бы то ни стало они хотели «столбить» землю, т. е. ставить столбы на «справедливых» границах. Помещик убедил их ехать с собой в губернский город «искать правов», как говорили мужики. Он обещал их даже содержать на свой счет. Поехали. Ходили, ходили по разным местам, никаких правов не нашли и вернулись ни с чем.

В следующий раз мужики явились с дубинками и топорами. Их встретили казаки и разогнали. Мужики принялись за работу; казаков отпустили. Но когда поспели хлеба, то от уборки хлеба мужики отказались и явились с требованиями в дом помещика. Сыновей – октябриста и кадета – не было дома. Старик не занимался хозяйством и ничего в нем не понимал. (Не так давно я где-то читал его воспоминания о славянофилах).

Мужики явились к старику прямо в дом и с шумом потребовали к себе хозяина. Старик вышел, по своей всегдашней привычке нервно подергивая плечом и ногой.

– Попляши, попляши! – громко сказал кто-то из мужиков.

– Прошу тебя снять шапку, видишь, я постарше тебя, а стою без шапки, – сказал всегда неизменно вежливый аристократ.

– Нет, уж… Довольно мы настоялись перед тобой без шапки, теперь постой и ты перед нами…

– Как тебя зовут?

– Зовут… А зимой зовут Кузьмой, а летом зовут Филаретом.

– Го, го, го, го…

Кончилось тем, что землю отдали по дешевой цене в аренду. Нельзя было ничего сделать, все отказались работать, и даже домашняя прислуга ушла…

Я спускаюсь с горы по краю поля из помещичьей усадьбы к мужикам, сеющим хлеб. Сеют и запахивают привычно, обыкновенно, весело, совершенно так, как на своей земле, как будто ничего не случилось.

– Ну, как дела?

– Слава Богу! Благодать. По десятинке на душу прибавилось землицы, а у кого есть скотинки побольше и по две взяли.

– Да как это вышло?

– А так… умилились господа и отдали.

В конце августа или в начале сентября жизнь помещика перестраивается с лета на осень. Как-то незаметно устанавливается длинный вечер с лампой. Первое время неловко: не сразу приспособляются коротать время. Выглянуть в окно? Там тьма неоглядная, беспросветная. В городе фонари, блестят лужи, темные фигуры людей. А тут ничего: тьма. Да и никому в голову не придет, когда зажжена лампа и начался длинный вечер, раздвинуть шторы и выглянуть в окно.

Но теперь совсем другое дело. Теперь, если кто-нибудь идет мимо окна за чем-нибудь в другую комнату, непременно раздвинет шторы и вглядится в тьму.

– Ну, что, не видно?

– Нет, темно…

Вдруг стучит сторож.

– Хрущевы горят!

Пожар далеко. В бездне тьмы светится яркая точка, и оттого далеко виден горизонт, видны даже облака, светлые у самой точки, как от зари, и черные, зловещие там, где зарево переходит в тьму. Одна светлая точка, но освещено полнеба.

– Да нет, это не Хрущев, у него уж два раза горело, и гореть нечему. И Хрущев чуточку поправее. Ростовцев, это вот так…

– Как свеча горит, это, верно, солома – ометы горят. Если бы усадьба, так огонь бы широко разбрасывало.

И все долго смотрят на светящуюся точку в ночную тьму и молчат. Редко кто-нибудь скажет отрывисто:

– А разгорается.

И снова молча смотрят с балкона из тьмы на зарево. Жутко.

– Господи! Господи! – шепчет старушка. – И все-то горят, и все-то горят.

– А словно стихает?

– Нет, нет, это так. Вишь, вспыхнуло: это верно, усадьба занялась. Жарко горит!

– Надо спать ложиться, а то долго будет гореть, все равно не дождемся.

Но не спится: в глазах светящаяся точка. Посмотреть, не потухло ли.

– Ну что? Петух?

– Горит.

Спят. И снится светящаяся точка во тьме; из дома виднеются горящие ометы, усадьба…

Стук, стук, стук…

Сторож стучит палкой в окно. Что-то случилось.

– Пожар?

– Соседи горят.

От соседей может перекинуть сюда. Это – уже настоящий страх, реальный. И все бегут на пожар. Бьют набат.

– Это вы, батюшка?

– Я.

Батюшка, подобрав подрясник, бежит, спотыкается по грязной дороге.

– Поджог, несомненный поджог, это они Семена Федоровича выживают, – задыхаясь говорит батюшка.

Семен Федорович – такой же мужик, как и другие, но занимался тем, что снимал помещичью землю в аренду по 15 рублей за десятину и сдавал крестьянам по 22 рубля. Теперь, хотя землю у него мужики и отобрали, но осталась злоба, раздражение. Быть может, его хотели выжить для большей уверенности, из опасения, что вернутся прежние времена.

Горят скотные дворы. Огонь медленно ползет по крыше к амбару. Моросит осенний дождичек. Ничего не стоило бы перебить огонь. Но толпа народа стоит молча и смотрит в огонь. Никто не шевельнется, ни одной бочки, ни одного ведра. Странно и страшно смотреть на эту мрачную толпу. Это молчание, перешептывание во время пожара – невиданное, неслыханное дело. Все смотрят как раз на то место, где, по предположению, должна находиться скотина. Тут горит соломенная крыша; несомненно, скотина давно уже задохнулась в дыму. А скотина – самое главное для арендатора: постройки принадлежат помещику.

Сам арендатор с батюшкой и сыновьями возятся у огня. Жена его выносит из дома детей, мал-мала меньше, она сажает их на камни. Холодно, сыро: дети пищат. Она укутывает…

…Как ни в чем не бывало, согнув головы, начинают щипать траву. После разглядели местечко, где в углу, прижавшись, скотина спаслась от огня и дыма. Но тут спасение скотины показалось прямо чудесным. И та самая толпа, которая равнодушно смотрела, как мать вопила, схватываясь за грудь, пригибаясь от горя к земле, где на камнях плакали дети, теперь ахнула и умилилась.

– Потому что она, скотина-то, Божья тварь, вот Господь ее и милует…

– Бессловесная она, и Господь ее хранит.

Бабы тоже собираются к мужикам, радостно ахают и изумляются.

– Вот у Ростовцевых намедни лошади тоже жалостно горели. Как загогочут черным голосом, да как зачали глаза лопаться, а языки повысунули длинные.

– И все ногами-то дрыгают, все дрыгают…

– Грех, – сказал старик.

– Грех, грех, – повторили другие.

А в нескольких саженях от толпы убивалась мать с маленькими детьми, укутывала их и не могла укутать; дрожали и плакали дети. Но никто и не подумал сообщить радостную весть. Все жалели скотину, все смотрели на нее умиленно. Но мать с детьми никто не замечал.

Помещики бегут… Исчерпают все средства, призовут стражников, в некоторых случаях казаков, а потом бегут.

Невыносимо тяжело тому, кто любит свою землю, кто сросся с ней и твердо решился отстоять свое существование в деревне без стражников, казаков и драгун, путем уступок, соглашений. Прежде всего, нужно быть чистым в прошлом, иначе в сгущенной атмосфере трудно проникнуть в глубь мирных средств. И как бы ни был хорош и уступчив помещик, между деревней и усадьбой все стоит какая-то перегородка. Помещику кажется дикой и грубой деревня; а деревне не до тонкостей.

Утром староста неизменно жмется в дверях.

– Ясенек срубили. Арбузы порваны. В парник лошадь ногой попала.

И так без конца, каждый день.

И становится обидно, досадно. Земля отдана, луга отданы, лес вырублен. Остается сад, где дорого каждое дерево, все посажено почти что собственными руками… И вот срубят дерево. Это все равно что к писателю или ученому забрался бы кто-нибудь в кабинет и начал распоряжаться бумагами. Сад помещика – это интимная сторона его жизни. Поднимается дрянное чувство. Зовут старосту. Начинаются переговоры:

– Вам теперь все отдано: поля, луга…

– Точно так, благодать; корова придет домой, разлопается, страшно смотреть.

– Так чего же вы в сад гоняете скотину?

– Ах, они хамы, с.д., вот озорники, ды нешь это можно, разбойники…

– Ты с ними поговори.

– Поговорю, поговорю, ды нешь так можно…