Леонид Зуров - Иван-да-марья Страница 9

И то, что мы внезапно перерешили, привело в восторг, захватило меня, и я схватил сестру за руки и закружил.

— Феденька, что сегодня с тобой происходит? Кира, милая, ты посмотри на него, — поправив растрепавшиеся волосы, спросила Зоя.

В этот час, по обычаю отдыхая у калиток на вынесенных скамейках, беседовали женщины, мальчишки играли в городки. Мы пошли по дороге. Ясный вечер, нагретая за день пыль, деревянные домишки, сады. По этой дороге редко ходили гулять.

— Куда же мы пойдем?

— В поле.

— Не все ли равно, можно пойти к реке.

А было слышно в этот вечер, что не только на окраине, но и на хуторах дальних поют. Дорога выводила в нагретое за день поле, на загородные луга. Запад был открыт перед нами, в глаза смотрела широкая заря. И нас охватило ожидание счастья, оно было в радости нашей, в Кириных глазах, в свете зари.

Дорога раздваивалась.

— Куда она ведет? — спросила Кира.

Старая, правее, шла через боры, весь берег озера зарос по пескам бором, и он без перерыва идет до Балтийского моря. А левее дорога шла ближе к реке, там, на обрывистом берегу, стоял монастырь.

— Помолчим, — сказала Кира. И мы, стоя на дороге, слушали.

— На выселках сегодня гуляют, — говорил я, — в Овсищах, в Подберезье.

Гуляя, кликались друг с другом, далеко уйдя, хоры деревенские: кончает один, а вдали в это время начинают другие.

— Вот она как ведь заводит.

— А другие вступают. Ударились на подголоски, подхватили.

Мы шли, останавливались, по вечерней заре голоса доносило до нас течением воздушным смягченно, далеко позади остался город, как бы изнутри сиял летний вечер, и мы на дороге одни, и так нам тут было привольно. Близилось к перевалу лето, и спокойным был вечер, сияющий чистой зарей над широкими приречными полями. С нами поравнялась возвращавшаяся в деревню из города пожилая крестьянка. Шла она босая, в руке завязанные в платок полусапожки и обмотанные тряпицами купленные в городе серпы. Поравнявшись, она по-простому спросила:

— Чего ж вы на дороге стоите?

— Да вот, тетенька, слушаем, — ответил я.

— Что ж на дороге-то слушать, шли бы к нам.

— А то отправимся? — спросил я.

— А кто ж это с вами?

— Брат.

— То-то я смотрю, кавалер у вас больно молодой.

— Другого нет, — ответила Зоя.

— А уж и гулянье наше кончается. Сегодня рано разойдутся, лето горячее, чуть свет жать начинаем, вот молодухи и девки перед жатвой остатний разок и догуливают. День завтра будет жаркий. Только справляйся, ухватывай, возьмутся бабы и девки за серпы.

Попрощавшись, она свернула и пошла по проселку.

— Лучше отсюда послушаем. Как легко и быстро пошла, — любуясь, сказала Кира.

— Да, теперь ее не догонишь.

— С выселок приходили к Зазулину трепать лен и пели, — сказала Зоя. — Пробовала и я с ними петь. Это трудно. Им под стать петь не могу. Почему, им говорю, у меня так, как у вас, не получается? Смеются, а одна говорит: «Жалуется барышня, что ей трудно к девкам и бабам подладиться». Обидно было до слез. Мне так петь с ними хотелось, а они говорят: «Барышня, Зоюшка, ведь мы девчонками от матерей своих с голосу учились, а тебя по-другому в школе петь учат». «Зоечка, — Аксинья говорит и обнимает меня, — ведь мы-то все деревенщина, мы по-бабьи поем».

— Но почему нас так не учат? — спросил я.

— Мама говорит, у народа в крови особенный дар. Городские так петь не умеют. Мы в гимназии на спевках народные песни пели. Боже, до чего у нас скучно получается. Но почему это произошло, в слободе бабы по-старому поют, а у нас в гимназии учительница пения консерваторию кончила, а так, как пели раньше, петь не умеет.

— Русские лады очень сложные, — сказала Кира, — но какое счастье петь так, как они.

— Зазулин сказал, что городская цивилизация взята с чужого образца, по-западному и учат. Надо вырасти в деревне и провести детство. Вот ведь Ириша поет, не думая ни о чем, просто, одна за работой, и я, когда жила на хуторе у бабушки, пела вместе с девчонками: начинает один голос, а уже потом, как бабушка говорит, в два голоса песня перевита, один вступил, другой подхватил, потом голоса сплетаются, перевиваются, как речная вода, а головщица ведет их, сердце сердцу отвечает. Душа душе весть подает.

— Там, за рекой, — показал я, — начинаются болота. Там дерутся, гуляют со своими со старины, чужих не подпускают. Так и говорят: в Овинчищах березовские подрались с коневскими за любовь.

Кира переспросила:

— За любовь?

— Схватятся парни, и деревня пошла на деревню. Не то что смотреть, а и слушать издали страшно. Девки бросятся ребят разнимать, а те еще лютее становятся. Сцепятся так, что сердце обмирает, не разоймешь, иногда и девкам достается. С вытянутыми из изгороди стягами друг на друга идут. Крик, как на рати. Со своею гуляй, к нашей не подходи.

— А если она ему приглянулась?

Я пожал плечами.

— Тут тихо, а в Барбашове, Ириша рассказывала, у них весной к реке уйдут с песнями из деревни, разобьются по парочкам, а ночи светлые, так всю ночь и проводят на берегу со своими подружками.

Сияет свет заката надо всем, и дышит сердечным теплом земля, а даль зовет, себя открывает, как родных принимая. Словно сама земля поет. И мы шли и останавливались, то и дело прислушивались и в далеких песнях как бы узнавали глубоко захороненное в сердцах, свое.

— В такой вечер грешно было бы сидеть в театре, — посмотрев на зарю, сказала Кира.

Мы зашли далеко, вечер был так хорош, будущее казалось легким и необыкновенным. Мы свернули с дороги, отправились прибрежной тропинкой, по которой когда-то любил уходить один, а то и со мной, по вечерам брат. Тропинка вывела нас к реке и повела высоким берегом. А река текла на запад, образуя излучины. Широко была открыта перед нами заря, и свет ее отражался в глазах сестры и Киры. Мы спугнули молодой выводок, и я видел, как утята бесшумно плыли, оставляя следы на воде, хорошо видные на заре. И в тишине вода течет, и свет на воде и в небе, долгой зари свет.

Вот так и отправиться бы по дороге на запад, идти берегами озер, дойти до моря, и тянули к себе закатные края: там реки, впадающие в океан, там дивные чудеса.

Кира вспоминала Керчь, детство, там степь сильно благоухает, там все иное; южные вечера в степи, душистые травы.

— Я тебе, Федя, покажу и степь, и отары, пастухов и сторожевых собак, и море. Там замечательно умные собаки у пастухов в степи, где начинаются хутора. Я любила с ребятами бегать босиком после дождя. Любила, когда меня подсаживали на сенный воз, возвращающийся с поля. Спала на свежем сене с девчонками на хуторе у Днепра. А Днепр, какой он к вечеру страшный — уууу — грохочет. Ночью проснешься, прислушаешься, а вода на порогах шумит. Первое время не могла привыкнуть, просыпалась. Всю ночь пороги шумят, а они дикие, страшные, вода быстрая, берега от прибитой пены желто-седые, а потом так привыкла, даже в дождь к ним с девчонками бегала. На порогах в воде камни громадные, воды несутся от пены седые, а то хлынет дождь — и мы спасаемся, кучей укрываемся, все залито, а потом солнце, и такой в дожде радужный солнечный свет. У бабушки в хате чисто, и пол глиняный под босой ногой гладкий и прохладный, а по вечерам выбегала перед сном слушать — воздух, река, озеро, — все там для меня родное.

— По нашей реке, если подняться выше по течению, есть тоже пороги, — говорил я.

— Маленькие, — откликнулась сестра.

— Ольга у тех порогов росла. А похоронена она в Киеве.

Ушли мы далеко. Все выбирали место на берегу и не могли остановиться: там, впереди, река, казалось, открывается еще лучше.

— Вот так идти и идти, — говорила Кира, — и кажется, что-то необыкновенное ждет нас, в мире так много чудесного, и в нем живет уже как будто и то, что вот-вот должно с нами случиться.

— Пойдем туда, куда мы когда-то с братом ходили.

— Зоя, ты тут была?

— Сюда Ваня последний год брал с собой Федю.

— Потому что ты вечно куда-то торопишься и не умеешь молчать, когда нужно.

— Ну, Кира, скажи, разве я так болтлива?

Мы дошли до обрыва, где, изгибаясь внизу, поворачивала на запад река.

— Посидим на берегу, вон там, — сказала Кира.

И мы уселись на невысоком курганчике.

Я рассказал, как мы с братом ходили сюда вечером, когда он был кадетом старшего класса, а потом офицером. Долго сидели на этом месте, он особенно любил этот береговой обрыв и летом сюда ходил, когда жил у нас после производства в офицеры.

Зоя вспомнила, как он был задумчив и печален перед переводом в Москву. А я рассказал Кире, как один раз летом брат меня взял к себе в лагеря и я там прожил два дня. В лагерях чисто и хорошо, солдаты веселые, брат с ними играл в городки, а у меня были друзья барабанщики, и я с ними ел мясные щи и кашу со шкварками. Меня и потом тянуло туда.

Теперь, когда мы сидели на берегу, я первый раз почувствовал, что брат после смерти отца был очень одиноким и печальным.