Лев Толстой - Севастополь в мае (Севастопольские рассказы - 3) Страница 9

15

На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций.

Калугин, князь Гальцин и какой-то полковник ходили под руки около павильона и говорили о вчерашнем деле. Главною путеводительною нитью разговора, как это всегда бывает в подобных случаях, было не самое дело, а то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал рассказывающий в деле. Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмо 1000 тря на то, что они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.

- Нет, извините,- говорил полковник,- прежде началось на левом фланге. Ведь я был там.

- А может быть,- отвечал Калугин,- я больше был на правом; я два раза туда ходил: один раз отыскивал генерала, а другой раз так, посмотреть ложементы пошел. Вот где жарко было.

- Да уж, верно, Калугин знает,- сказал полковнику князь Гальцин,- ты знаешь, мне нынче В... про тебя говорил, что ты молодцом.

- Потери только, потери ужасные,- сказал полковник тоном официальной печали,- у меня в полку четыреста человек выбыло. Удивительно, как я жив вышел оттуда.

В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера приседал перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой, с тем чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет снять повязку.

- Il fallait voir dans quel etat je l'ai rencontre hier sous le feu [Надо было видеть, в каком состоянии я его встретил вчера под огнем (франц.).],улыбнувшись, сказал Калугин в то время, как они сходились.

- Что, вы ранены, капитан? - сказал Калугин с улыбкой, которая значила: "Что, вы видели меня вчера? каков я?"

- Да, немножко, камнем, - отвечал Михайлов, краснея и с выражением на лице, которое говорило: "Видел, и признаюсь, что вы молодец, а я очень, очень плох".

- Est-ce que le pavillon est baisse deja? [Разве флаг уже спущен? (франц.)] - спросил князь Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку штабс-капитана и не обращаясь ни к кому в особенности.

- Non pas encore [Нет еще (франц.).], - отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает и поговорить по-французски.

- Неужели продолжается еще перемирие? - сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски и тем говоря,-как это показалось штабс-капитану,-что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?.. И с этим адъютанты отошли от него.

Штабс-капитан, так же как и вчера, почувствовал себя чрезвычайно одиноким и, поклонившись с разными господами - с одними не желая сходиться, а к другим не решаясь подойти,- сел около памятника Казарского и закурил папиросу.

Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирии и говорил с французскими офицерами, что будто один французский офицер сказал ему: "S'il n'avait pas fait clair encore pendant une demi-heure, les embuscades auraient ete reprises" [Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты (франц.).], и как он отвечал ему: "Monsieur! je ne dis pas non, pour ne pas vous donner un dementi" [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить (франц.).], и как хорошо он сказал и т. д.

В сущности же, хотя и был на перемирии, он не успел сказать там ничего очень умного, хотя ему и ужасно хотелось поговорить с французами (ведь это ужасно весело говорить с французами). Юнкер барон Пест долго ходил но линии и все спрашивал французов, которые были близко к нему: "De quel regiment etes-vous?" [Какого вы полка? (франц.)] Ему отвечали - и больше ничего. Когда же он зашел слишком далеко за линию, то французский часовой, не подозревая, что этот солдат знает по-французски, в третьем лице выругал его. "Il vient regarder nos travaux ce sacre c....." [Он идет смотреть наши работы, этот прокляты 1000 й... (франц.)], - сказал он. Вследствие чего, не находя больше интереса на перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и уже дорогой придумал те французские фразы, которые теперь рассказывал. На бульваре были и капитан Зобов, который громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те же вчерашние лица и вес с темп же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия. Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил и думал кто-нибудь теперь, когда тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены, дети, ежели они были или не забыли про них прежде.

- А я его не узнал было, старика-то,- говорит солдат на уборке тел, за плечи поднимая перебитый в груди труп с огромной раздувшейся головой, почернелым глянцевитым лицом и вывернутыми зрачками,- под спину берись, Морозка, а то как бы не перервался. Ишь, дух скверный!

"Ишь, дух скверный!"-вот все, что осталось между людьми от этого человека......

16

На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и в синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим.

Послушайте, что говорят между собой эти люди. Вот в кружке собравшихся около него русских и французов молоденький офицер, хотя плохо, но достаточно хорошо, чтоб его понимали, говорящий по-французски, рассматривает гвардейскую сумку.

- Э сеси пуркуа се уазо иси? - говорит он.

- Parce que c'est une giberne d'un regiment de la garde, monsieur, qui porte l'aigle imperial.

- Э ву де ла гард?

- Pardon, monsieur, du sixieme de ligne.

- Э сеси у аште? [- Почему эта птица здесь?

- Потому что это сумка гвардейского полка; у него императорский орел.

- А вы из гвардии?

- Нет, извините, сударь, из шестого линейного.

- А это где купили? (франц.)] - спрашивает офицер, указывая

на деревянную желтую сигарочницу, в которой француз курит папиросу.

- A Balaclave, monsieur! C'est tout simple - en bois de palme [В Балаклаве. Это пустяк-из пальмового дерева (франц.).].

- Жоли! - говорит офицер, руководимый в разговоре не столько собственным произволом, сколько словами, которые он знает.

- Si vous voulez bien garder cela comme souvenir de cette rencontre, vous m'obligerez [Вы меня обяжете, если оставите себе эту вещь на память

о нашей встрече (франц.).]. - И учтивый француз выдувает папироску и подает офицеру сигарочницу с маленьким поклоном. Офицер дает ему свою, и все присутствующие в группе, как французы, так и русские, кажутся очень довольными и улыбаются.

Вот пехотный бойкий солдат, в розовой рубашке и шинели внакидку, в сопровождении других солдат, которые, руки за спину, с веселыми, любопытными лицами, стоят за ним, подошел к французу и попросил у него огня закурить трубку. Француз разжигает, расковыривает трубку и высыпает огня русскому.

- Табак бун,- говорит солдат в розовой рубашке, и зрители улыбаются.

- Oui, bon tabac, tabac turc,- говорит француз,- et chez vous tabac russe? bon? [Да, хороший табак, турецкий табак,- а у вас русский табак?

хороший? (франц.)]

- Рус бун, - говорит солдат в розовой рубашке, причем присутствующие покатываются со смеху. - Франсе нет бун, бонжур, мусье,- говорит солдат в розовой рубашке, сразу уж выпуская весь свой заряд зна 1000 ний языка, и треплет француза по животу и смеется. Французы тоже смеются.

- Ils ne sont pas jolis ces betes de russes [Они некрасивы, эти русские скоты (франц.).],- говорит один зуав из толпы французов.

- De quoi de ce qu'ils rient donc? [Чего это они смеются? (франц.)] говорит другой черный, с итальянским выговором, подходя к нашим.

- Кафтан бун,- говорит бойкий солдат, рассматривая шитые полы зуава, и опять смеются.

- Ne sortez pas de la ligne, a vos places, sacre nom...... [Не выходите за линию, по местам, черт возьми... (франц.)] - кричит французский капрал, и солдаты с видимым неудовольствием расходятся.

А вот в кружке французских офицеров наш молодой кавалерийский офицер так и рассыпается французским парикмахерским жаргоном. Речь идет о каком-то comte Sazonoff, que j'ai beaucoup connu, monsieur [графе Сазонове, которого я хорошо знал, сударь (франц.).],-говорит французский офицер с одним эполетом,- c'est un de ces vrais comtes russes, comme nous les aimons [это один из настоящих русских графов, из тех, которых мы любим (франц.).].