Лазарь Карелин - Змеелов Страница 9

- Мать на работе?

- Да.

- А этот...

- Тоже.

- Скажи матери, что я дня через два позвоню ей, что мне надо с ней кое-что обсудить. Как ты щенка назвал?

- Тимкой.

- И у меня был Тимка.

- Я знаю. Фокс.

- А ты почему взял эрделя? Знаешь, каким он вымахает?

- С фоксом надо ходить на охоту. Ты же не ходил, и я не охотник. Эрдель сторожевая собака, друг.

- Правильно выбрал. Очень умная порода. Он и сейчас не дурак, а?

Сережа улыбнулся. В первый раз. В том зеркале, в котором стирал себя ластиком, чтобы вспомнить сына, сын его так улыбаться не умел, не получалось у Павла с улыбкой в том зеркале. А улыбался сын хорошо, но скупо, скупо. Вот когда начинаешь платить!

6

Все, хватит на сегодня. Больше никаких встреч, никаких разговоров. Предложи ему сейчас кто-нибудь из этих, из "солнцепоклонников", распить "на троих" или лучше на "двоих", он бы согласился. Но не предложат, не догадаются, что этот нарядный господин, прямой, ходко шагающий, что он почти с ними, почти ихний. Помня, что узнан, Павел круто свернул в противоположную от магазина сторону, пошел к Курскому. Вот уж кого-нибудь из магазинщиков он бы никак не хотел встретить. Пожалуй, лучше всего было вернуться к Петру Григорьевичу, к умирающему этому человеку, которому он был нужен и который ему был нужен. Но ни о чем не говорить. Сидеть рядом и молчать. Худо одному, худо другому. Веселые - к веселым, бедолаги - к бедолагам. Человечество делится на удачливых и неудачников. Только так. Все прочие деления от головы, придуманы шибко умными, но одни шибко умные среди удачников, а другие среди неудачников. Вот потому и разные у них теории. Одни хотят сохранить, другие хотят отнять. И вся наука, все там Гегели и Ницше, утописты и социалисты. Все проще простого, не выдумывайте. Не удержался в удачниках - лети к неудачникам, а там уж как угодно исхитряйся, чтобы вернуться назад, в счастливые края, к кисельным берегам. Совесть, честность, про русскую интеллигенцию разговоры - это все слова. Родного сына не узнал вот это настоящее. И то, что он, сын, с тобой, как с чужим, заговорил - вот это беда, горе, неудача всей жизни. Любой ценой, любой ценой!.. А что он может? Куда идти? С чего начать?

Павел поднял руку, ловя такси. Зеленые огоньки проскакивали мимо него, будто угадывая, что он из племени неудачников. Наконец сжалился один частник, хмурый, небритый владелец старого "Москвича", грязно-красно-бежевого. По седоку и карета.

- Куда?

- В Медведково.

- Не пойдет.

- Червонец.

- Ну, садись.

Всю долгую дорогу проехали молча. Только уже в Медведкове процедил Павел адрес, и только тормозя, сказал ему небритый, читая в душе:

- Не горюй, парень, образуется.

Лена встретила в дверях. Всмотрелась в него, распахнув глаза, чуть принюхалась, но ничего не сказала, не стала укорять, не стала спрашивать, хотя ей известны были его планы - сперва новый костюм, потом к другу, потом к сыну.

- Каков наряд? - спросил Павел, выжимая улыбку.

- Артист, прямо артист, - сказала Лена.

- Всемогущая штука деньги.

- Верно, кто этого не знает. Вам кофеек сварить или чай?

- Чай. Крепкий. Самый крепкий. Сейчас бы зеленого чая, нацедить бы его из чайника в пиалу и без сахара, сахар не полагается. Совсем светленький чаек, а горчит, все в тебе промывает. Можно к Петру Григорьевичу?

- Заходите. Но только на минуточку.

- Я рассказывать ничего не буду, посижу, помолчу.

- Ну-ну.

Петр Григорьевич встретил слабо дернувшимися губами - это он улыбнулся.

- Слышал, про гок-чай толковал. Целебный напиток, верно. Надо будет сказать Тамаре, чтобы раздобыла. Попью и я с тобой.

- Самым лучшим номером считается сороковой. Да где в Москве его достать, он весь в Средней Азии оседает.

- Достанет. Если надо будет, в Ташкент позвонит, в Бухару. Вот только до господа бога никак не дозвонюсь. Не хочешь рассказывать?

- Не хочу.

- Помолчим тогда.

- Помолчим.

И стали молчать. Павел сел на стул в ногах, уставился в стенку, выбрав пустое место, где не было фотографий, мебели, картин, ковров. Узенькая полоска всего и отыскалась, полоска дорогих, под штоф, обоев, тоже, как и костюм, из маленькой, трудолюбивой Финляндии. А Петр Григорьевич лежал с закрытыми глазами.

- Ты не рассказывай, ты только скажи, магазинчик мой в твоем доме еще действует?

Павел кивнул.

- Захудалый вид?

Павел кивнул.

- А мы тогда с тобой молодыми были, когда познакомились.

Павел кивнул.

- Пер ты тогда в гору, все мог, все смел. Я думал даже остеречь тебя. Да разве остережешь нас, таких? Пока сами лбом не стукнемся. Вот тогда...

Павел кивнул.

Вошла Лена, неся на подносе две чашки с чаем.

- И для вас прихватила, Петр Григорьевич. Вы, как маленький, если другой пьет или ест, и вам того же. - Она поставила поднос, стала осторожно приподнимать Петра Григорьевича, подсовывая ему под спину подушки.

- Мы все, как маленькие, а к старости и подавно. - Приподнимаясь, доверяясь рукам сестры, Петр Григорьевич вслушивался в себя, в свою боль в теле, надеясь, все надеясь, что где-то там, в нем, чуть отпустило, иначе болит, не столь грозно, что лучше ему становится. Он вползал спиной на подушки, будто трудную гору брал, и рад был, что вот берет, одолел. - Тащи и для себя, Лена, чашку, втроем помолчим, - отдышавшись, довольный собой, сказал Петр Григорьевич.

- Хорошо, - Лена поглядела, как он начал пить, похвалила, покивав, и вышла.

- Только ты ушел, мне позвонил Митрич, - сказал Павлу Петр Григорьевич, все вслушиваясь в себя, в свой голос, как он звучит, когда сел в постели, когда глотнул чаю. - Что-то ему еще нужно от меня. Я велел найти тебе работу. Он обещал. "Все сделаю! Все сделаю!" - передразнивая вдруг тоненьким голоском, повторил ответ Митрича Петр Григорьевич. - Ты подъезжай к нему. Он трусит, а с ним, с таким, только и можно дело делать. Трусит, по голосу понял. Испугался, что ты вернулся, или чего другого? Нагрянь к нему сегодня же.

Вернулась Лена с чашкой, села в углу у окна, потом пересела, сообразив, что сидит на самом виду у Павла. Она успела, Павел заметил, причесаться, как-то по-иному, потуже перепоясала халат, от чая ожили ее губы. Она поменялась, похорошела, а ведь чуть дотронулась до себя.

- Молодой в дом вошел, и все ожило, - сказал Петр Григорьевич, нарочно не глядя на вскинувшуюся Лену. - Ты нас не бросай, Паша. Перетерпи мои стоны. Ты нам нужен, от тебя сила исходит.

- Сила... - Павел озяб от своих мыслей или ему холодно стало после Туркмении, он ладонями грел плечи. - Вошел во двор, вижу, мальчик с собакой играет, чужой мальчик, а это - сын. Не я его узнал, он меня узнал.

- Как ему живется? - спросила Лена.

- Плохо, уверен, что плохо. С отчимом не ладит. Не понял, ладит ли с матерью.

- Жаловался? - спросил Петр Григорьевич.

- Нет, но я понял.

- Не горюй, придумаем что-нибудь. Или еще так: придумается за нас. Бог располагает... - Он сморщился, стал сползать с подушек, Лена едва успела подхватить из его рук чашку. - Накатывает, Ленок. - Шепнул: - Уколи...

- Сейчас, сейчас! Побудьте с ним! - Она выбежала из комнаты, а Павел заступил ее место, встав у изголовья, чтобы, как и она только что, поддержать, подхватить, помочь. Но что он мог? Он сам оробел, когда дотронулся до этого сохлого тела, не узнавая, не веря, что это плечо, рука такого сильного человека, каким всегда знал Петра Котова, гонщика Котова, дельца Котова, его еще звали среди своих Петром Великим.

- Езжай, езжай к Митричу, - дергались губы Петра Григорьевича.

Вернулась Лена, неся под полотенцем шприц.

- Идите.

Павел вышел, в коридоре посмотрел на свои ладони, будто спрашивал у них, про что они узнали, коснувшись больного, есть ли надежда.

7

Он снова очутился на улице, снова надо было ловить такси, катить через всю Москву теперь вот к Митричу, лукавому пузану, Колобком его звали, чтобы тот, христа ради, раздобыл ему какую-нибудь работу. Этот Митрич тогда от многого ушел, и не без помощи Павла, который мог назвать его имя на суде, а мог и не назвать. Павел не назвал, не в Митриче тогда была суть, промельком этот человек тогда был для Павла. Пусть живет, копит свои аквариумы - у него дома все стены были заставлены аквариумами с пучеглазыми золотыми, красноперыми, черными, фиолетовыми обитателями всех морей и океанов. Митрич говорил о своем увлечении: "Рыбки меня кормят, а я - рыбок".

Если Петр Григорьевич менял магазинчики, не засиживался на одном месте, то Борис Дмитриевич Миронов - Митрич, Колобок - лет двадцать работал все в одном и том же рыбном магазине. Свой метод, свою защиту он утвердил в том, что не шел ни на какие уговоры, когда его пытались выдвинуть, повысить, а работник он был знающий, про рыб знал все. Но и про людей тоже. И не шел на уговоры, годы и годы пребывая все в той же должности заместителя директора. Директора менялись, взлетали, слетали, садились, а Колобок пребывал в неизменности. Его даже и подлавливать перестали - у него всегда все было в ажуре. Маленький человек, одна всего страстишка: рыбки. Он и в магазине завел декоративные аквариумы, чем прославил свой магазин, самый обыкновенный, впрочем, из небольших.