Борис Екимов - Пастушья звезда Страница 9

Ты, овсенка-дуда,

Иде ты была?..

Иде я была,

Коней стерегла...

Когда это было?.. Давным-давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над своими ребятами... Давным-давно... А помнилось все, до единого слова.

А иде эти кони?

За воротами стоят.

Ты, овсенка-дуда,

А иде те ворота?

Волна унесла, волна унесла.

Овсенка-дуда, а иде та волна?

Быки выпили, быки выпили...

Мальчик ткнулся лицом в Тимофееву руку и замер. У Тимофея перехватило горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:

А иде те быки?

За бугры ушли, за далекие.

А иде те бугры?

А их ветер стоптал.

А ветер иде?

Уморился и спит.

Уморился и спит

И табе велит,

Табе велит...

Мальчик, засыпая, вздрогнул. "Полетел...-подумалось Тимофею.- Ну и нехай... Хоть так..." Он вышел покурить. "Беда, беда...- повторил он неслышно.- Беда, беда... Вот они, и деньги, и машины, и дома, и все на свете... Беда, беда..." С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо всем, Тимофей бросился бежать. Горело одно подворье, а рядом другое, занималось третье. Ярко и неслышно полыхали солома и чакан крыш. Трещал пулеметной очередью шифер, разлетаясь огненными брызгами, И где-то там, у огня, кричал Чифир: - Зина! Зина! Все равно найду!! - Чифир! Чифир! - еще издали стал звать Тимофей.- Чифир! Это я! Он уже подбегал к полыхающему дому, когда раздался крик: - Найду!! Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался вопль. Он был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул, обрывая крик. Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали кухня, сараи, соседние дома. Вставало зарево, освещая склоны холмов, изрезанные падинами да балками. В неверном свете они казались бездонными. Хутор горел. На другой день Тимофей хоронил Чифира. Хозяин с утра сказал: - Не было никакого Чифира. Ты понял? Бродяги ночевали в хуторе, подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару. - Чифира не было, баранов не было... Чего ни коснись - ничего не было...- горько усмехнулся Тимофей. - Тогда уходи,- перебил хозяин Тимофея.- Плачу деньги, и уходи. Чифира никакою не знаю, тебя... тоже никакого не знаю. К вечеру чтобы не было... Обгоревшее тело Чифира Тимофей отыскал в погребной яме на пепелище, завернул его в одеяло и унес. Хуторское кладбище лежало на взгорье На нем давно не хоронили. Подгнивали и падали кресты. Могильные бугорки заросли полынью и уходили в землю. Тимофей выкопал могилу, схоронил Чифира, вернулся в вагончик. Уложив вещевой мешок, он решил идти в поселок не дорогой и грейдером, а над рекою, по Дону. Он не хотел встреч с людьми, попутных машин, быстрой дороги. Идти не торопясь, шагать и шагать над водой. Не успеет до вечера, тоже не беда, заночует, костерик разожжет. Напоследок Тимофей заглянул в жилище Чифира, думая найти там какой-нибудь след прошлой жизни. Может быть, адрес, чтобы жене сообщить, детям... Но в комнате было пусто и чисто, подсыхал свежевымытый пол. Закинув за плечи рюкзак, Тимофей зашагал мимо кошар и ба-зов, не оглядываясь на черное пепелище. Над Доном, над кручами холмов, в затишке было жарко. Тимофей прошел недолго и почуял усталость. Позади лежала бессонная ночь, просило тело покоя. В устье балки, чуть поднявшись на взгорок, в тени Тимофей лег отдохнуть. И заснул. Проснулся он под вечер, испуганно вскинувшись. Показалось ему, что пасет он скотину и заснул. Он вскинулся, сел и сразу пришел в память, успокаиваясь. Чуть слышно шелестела мягкая, молодая листва деревьев, куст шиповника светил розовыми цветами. Рядом по земле тянулась муравьиная тропа: светлая нить набитой дорожки, а по ней - живая черная прядь муравьев. Муравьи спешили друг за дружкою. Наверх - порожнем, а вниз - с ношею травяных семян. Их беззвучное движение завораживало. Неслышно, безостановочно они шли и шли. Текла и текла нескончаемо живая нить. Это была жизнь чужая, непонятная. Она теплилась рядом, бок о бок, но словно в мире ином, не видя Тимофея и не зная о нем. Таинственная, странная жизнь: заботы, неустанный бег даже на исходе дня. И не ведают, что склонилось над ними и следит то ли добрая сила, а может смертная тень. Вдруг повеяло холодком. И почудилось, что кто-то иной, великий вот так же склонился над людской муравьиной кучею, наблюдая ее. Сам Тимофей, хозяин, бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый мальчонка, а рядом еще и еще... Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела и дела. А кто-то склонился, глядит... Вот так же. Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял этот взгляд. Хотелось вскинуть голову и увидеть... Но медленно распрямлялась спина. Вечерело. Солнце уходило за гору. Смолкли птицы. Тимофей развел на берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих ягод шиповника и розовыми лепестками цвета, В терпком, душистом питии не хватало привычной горечи. Можно было уходить. По вечерней прохладе не спеша идти и идти. Но Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более он сюда не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на том берегу, тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег, изъеденный сотами птичьих нор. Там уже успокаивались верткие ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки. И ясно вдруг вспомнилось, что возле хутора, где-то здесь, проходила через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к берегу. Там хорошо ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимли. Вспомнилось лето ли, осень - теплая пора. Он мальчонкою у деда в гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная из ча-кана кошелка у деда в руках - стерляжий перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно стоять. И выплывает из светлой воды стерлядка, чудо-юдо остроносое, в золотистой кольчуге, с костяными бляшками. Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению. Сверху, под горой, послышался голос мотора. Невдалеке от балки и Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор смолк. Шелестящие, похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались. Это был мальчик Алик, хозяйский сын. Он подошел к костру, сел у огня. И Тимофей теперь уже вслух продолжал свои мысли: - Раньше в голову не вошло, лишь ныне вспомянулось. Наш хутор звался Каменнобродским, потому что поперек Дона каменная коса. К осени на быках переезжали. И на этой косе всегда стерлядка держалась. Ты ее на лицо видал? - Нет,- ответил мальчик, - лишь на картинке. - Картинка - ерунда. Стерлядка на личность до чего приглядная... Прогонистая, носатенькая и без солнца горит, светит. Ловили ее на переметы. Так и назывался: стерляжий перемет. Шнур, на нем поводки, на конце крючок самодельный, без бородка, острючий, прям жало. А сверх крючка пробка. На быстрой воде, на перекате стерлядка играет с пробкой - и на крючок. Словно и не было позади вчерашней ночи, беды, нынешнего расставания. Словно обычным вечером у костерка собрались они. - Время тогда голодное. В колхозе вовсе не платили. По весне стерлядкой спасались. Сетей нет, и ниток нет их сплесть, а переметы - полегче. Бабаня потом вспоминала: "Стерлядь и стерлядь... Утром несет дед, а я его корю: когда уж мы до добрых харчей доживем, обрыдла твоя стерлядка". А теперь бы поглядеть на нее,-посмеялся Тимофей,- поискать, может, остался перекат? - Ты же уходишь...- сказал Алик, поднимая на Тимофея глаза. - Да, да...- вспомнил Тимофей. - Сам понимаешь, нельзя мне оставаться, проговорил он виновато. Мальчик вздохнул, стал ворошить палкою угли костра. Лицо его в неверных отблесках угасающего пламени было печальным. - Ты не горюй! - воскликнул Тимофей.- Не горюй! Я далеко не уйду, я тут, наблизу, на той стороне, в Рюмине, наймусь или в Камышах, а может, в поселке. Буду пасть. А ты набегай. У тебя лошадка железная, незаморенная. Ты набегай, мы по озерам побродим. - Правда? - спросил Алик.- Ты не уедешь в город? - Не к спеху туда,- сказал Тимофей.- Все озера с тобой пройдем: Нижнее, Среднее, Бугаково, Некрасово, Линево, Карасево, Назмище. Там наша воля. Поглядишь, какие места. Вроде и рядом - а все другое. Птица чудная есть: кулик-сорока. Нос у нее долгий и краснючий, как морква. А телом - сорока. Цапли - чапуры, по-нашему. Журавли-на Назмище. Ты журавлей видал? - Нет. - Повидаешь... В затухающий костер мальчик бросил сухого плавника, и вспыхнуло пламя, раздвигая зыбкие сумерки летней погожей ночи. - Уйдем на Лучку, на Старицу... Там теплые воды. Сплетем пару вентерей. Нам много не надо. Лишь на погляд да ушицу сварить. Линей будем брать. Нашего линя из воды вынешь - он золотой, светит. И враз пеплом подернется, потемнеет. Кто не видал, не поверит... Уйдем на озера, там камыши, пески... Мальчик прилег у костра: в языках пламени, в жарких углях виделись ему далекие золотые озера в окружении камышей и песков. Над огнем, наклонясь, сидел Тимофей, рассказывал, и, послушные ему, из зыбкой глуби озер поднимались сказочные золотые рыбы и вновь уходили. Осторожные ночные птицы вздымались и реяли рядом, овевая лицо, и звали за собой. Это был сон, золотой сон, когда лишь забудешься, вскинешь руки во сне и поднимает тебя над землей: сначала кружишь осторожно и низко, еще не веря, потом, осмелев, вздымаешься выше и выше, испытывая дух. И наконец, поверив, смело устремляешься в полет. Все выше и выше. Далеко внизу золотые озера, золотой огонек костра, над ним человек склоненный, что-то бормочет, усыпляя и сам затихая. Уходит. Послушное легкое тело стремительно мчит, набирая высоту и скорость. Вперед и вперед... Где-то там, далеко, у синеющих гор, ждет его мама.