Николай Лесков - Воительница Страница 9

"Так-то, - думаю, - дело честнее будет".

Захожу к генералу и говорю: "Ну, ваше превосходительство, теперь дело не мое. Я свое сделала - пожалуйте поскорей", - и ему отдала ключ.

- Ну-с, - говорю, - милая Домна Платоновна, не на этом же все кончилось?

Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением, что смешны, мол, все люди на белом свете.

- Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю - огня нет.

"Леканида Петровна!" - зову.

Слышу, она на моей постели ворочается.

"Спишь?" - спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.

"Нет, не сплю", - отвечает.

"Что ж ты огня, мол, не засветишь?"

"На что ж он мне, - говорит, - огонь?"

Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.

"Не хочу, - говорит, - я", - а сама все к стенке заворачивается.

"Ну, по крайности, - говорю, - встань же, хоть на свою постель перейди: мне мою постель надо поправить".

Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья на свечу и глаза рукой заслоняет.

"Что ты, - спрашиваю, - глаза закрываешь?"

"Больно, - отвечает, - на свет смотреть".

Пошла, и слышу, как была опять совсем в платье одетая, так и повалилась.

Разделась и я как следует, помолилась богу, но все меня любопытство берет, как тут у них без меня были подробности? К генералу я побоялась идти: думаю, чтоб опять афронта [отпора, оскорбления (франц.)] какого не было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то не допускает. Дай, думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:

"Что, никого, - говорю, - тут, Леканида Петровна, без меня не было?"

Молчит.

"Что ж, - говорю, - ты, мать, и ответить не хочешь?"

А она с сердцем этак: "Нечего, - говорит, - вам меня расспрашивать".

"Как же это, - говорю, - нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка".

"Потому, - говорит, - что вы без всяких вопросов очень хорошо все знаете", - и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.

Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.

Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула - все вздыхает.

- Это, - говорю, - Домна Платоновна, уж и конец?

- Это первому действию, государь мой, конец.

- А во втором-то что же происходило?

- А во втором она вышла против меня мерзавка - вот что во втором происходило.

- Как же, - спрашиваю, - это, Домне Платоновна, очень интересно, как так это сделалось?

- А так, сударь мой, и сделалось, как делается: силу человек в себе почуял, ну сейчас и свиньей стал.

- И вскоре, - говорю, - это она так к вам переменилась?

- Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала. На другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говорю: "Иди же, - говорю, - Леканида Петровна, умывайся да богу молись, чай пора пить". Она, ни слова не говоря, вскочила и, гляжу, у нее из кармана какая-то бумажка выпала. Нагинаюсь я к этой бумажке, чтоб поднять ее, а она вдруг сама, как ястреб, на нее бросается.

"Не троньте!" - говорит, и хап ее в руку.

Вижу, бумажка сторублевая.

"Что ж ты, - говорю, - так, матушка, рычишь?"

"Так хочу, так и рычу".

"Успокойся, - говорю, - милая; я, слава богу, не Дисленьша, в моем доме никто у тебя твоего добра отнимать не станет".

Ни слова она мне в ответ не сказала: мой чай пьет и на меня ж глядеть не хочет; возьми ты это, хоть кому-нибудь доведися - станет больно. Ну, однако, я ей это спустила, думала, что она это еще в расстройке, и точно, вижу, что как это ворот-то у нее в рубашке широкий, так видно, знаешь, как грудь-то у ней так вот и вздрагивает, и на что, я тебе сказывала, была она собою телом и бела и розовая, точно пух в атласе, а тут, знаешь, будто вдруг она какая-то темная мне показалась телом, и все у нее по голым плечам-то сиротки вспрыгивают, пупырышки эти такие, что вот с холоду когда выступают. Холеной неженке первый снежок труден. Я ее даже молча и пожалела еще и никак себе не воображала, какая она ехидная.

Вечером прихожу: гляжу - она сидит перед свечкой и рубашку себе новую шьет, а на столе перед ней еще так три, не то четыре рубашки лежат прикроенные.

"Почем, - спрашиваю, - брала полотно?"

А она этак тихо-тихохонько мне вот что отвечает:

"Я, - говорит, - Домна Платоновна, желала вас просить: оставьте вы меня, пожалуйста, с вашими разговорами".

Смотрю, вид у нее такой покойный, будто совсем и не сердится. "Ну, думаю, - матушка, когда ты такая, так и я же к тебе стану иная".

"Я, - говорю ей, - Леканида Петровна, в своем доме хозяйка и все говорить могу; а тебе если мои разговоры неприятны, так не угодно ли, говорю, - отправляться куда угодно".

"И не беспокойтесь, - говорит, - я и отправлюсь".

"Только прежде всего надо, - я говорю, - рассчитаться: честные люди, не рассчитавшись, не съезжают".

"Опять, - говорит, - не беспокойтесь".

"Я, - отвечаю, - не беспокоюсь", - ну, только считаю ей за полтора месяца за квартиру десять рублей и что пила-ела пятнадцать рублей, да за чай, говорю, положим хоть три целковых, тридцать один целковый, говорю. За свечки тут-то не посчитала, и что в баню с собой два раза ее брала, и то тоже забыла.

"Очень хорошо-с, - отвечает, - все будет вам заплачено".

На другой день вечером ворочаюсь опять домой, застаю ее, что она опять сидит себе рубашку шьет, а на стенке, так насупротив ее, на гвоздике висит этакой бурнус, черный атласный, хороший бурнус, на гроденаплевой подкладке и на пуху. Закипело у меня, знаешь, что все это через меня, через мое радетельство получила, да еще без меня же, словно будто потоймя от меня справляет.

"Бурнусы-то, - говорю, - можно б, мне кажется, погодить справлять, а прежде б с долгами расчесться".

Она на эти мои слова сейчас опущает белу рученьку в карман; вытаскивает оттуда бумажку и подает. Смотрю, в этой бумажке аккурат тридцать и один целковый.

Взяла я деньги и говорю: "Благодарствуйте, - говорю, - Леканида Петровна". Уж "вы" ей, знаешь, нарочно говорю.

"Не за что-с, - отвечает, - а сама и глаз на меня даже с работы не вскинет; все шьет, все шьет; так игла-то у нее и летает.

"Постой же, - думаю, - змейка ты зеленая; не очень еще ты чванься, что ты со мною расплатилась".

"Это, - говорю, - Леканида Петровна, вы мне мои расходы вернули, а что ж вы мне за мои за хлопоты пожалуете?"

"За какие, - спрашивает, - за хлопоты?"

"Как же, - говорю, - я вам стану объяснять? сами, чай, понимаете".

А она это шьет, наперстком-то по рубцу водит, да и говорит, не глядя: "Пусть, - говорит, - вам за эти ваши милые хлопоты платит тот, кому они были нужны".

"Да ведь вам, - говорю, - они больше всех нужны-то были".

"Нет, мне, - говорит, - они не были нужны. А впрочем, сделайте милость, оставьте меня в покое".

Довольно с тебя этой дерзости! Но я и ею пренебрегла. Пренебрегла и оставила, и не говорю с нею, и не говорю.

Только наутро, где бы пить чай, смотрю - она убралась; рубашку эту, что ночью дошила, на себя надела, недошитые свернула в платочек; смотрю, нагинается, из-под кровати вытащила кордонку, шляпочку оттуда достает... Прехорошенькая шляпочка... все во всем ее вкусе... Надела ее и говорит: "Прощайте, Домна Платоновна".

Жаль мне ее опять тут, как дочь родную, стало: "Постой же, - говорю ей, - постой, хоть чаю-то напейся!"

"Покорно благодарю, - отвечает, - я у себя буду нить чай".

Понимай, значит, - то, что _у себя_! Ну, бог с тобой, я и это мимо ушей пустила.

"Где ж, - говорю, - ты будешь жить?"

"На Владимирской, - говорит, - в Тарховом доме".

"Знаю, - говорю, - дом отличный, только дворянки большие повесы".

"Мне, - говорит, - до дворников деда нет".

"Разумеется, - говорю, - мой друг, разумеется! Комнатку себе, что ли, наняла?"

"Нет, - отвечает, - квартиру взяла, с кухаркой буду жить".

Вон, вижу, куда заиграло! "Ах ты, хитрая! - говорю, - хитрая! - шутя на нее, знаешь, пальцем грожусь. - Зачем же, - говорю, - ты меня обманывала-то, говорила, что к мужу-то поедешь?"

"А вы, - говорит, - думаете, что я вас обманывала?"

"Да уж, - отвечаю, - что тут думать! когда б имела желание ехать, то, разумеется, не нанимала б тут квартиры".

"Ах, - говорит, - Домна Платоновна, как мне вас жалко! ничего вы не понимаете".

"Ну, - говорю, - уж не хитри, душечка! Вяжу, что ты умно обделала дельце".

"Да вы, - говорит, - что это толкуете! Разве такие мерзавки, как я, к мужьям ездят?"

"Ах, мать ты моя! что ты это, - отвечаю, - себя так уж очень мерзавишь! И в пять раз мерзавней тебя, да с мужьями живут".

А она, уж совсем это на пороге-то стоючи, вдруг улыбнулась, да и говорит: "Нет, извините меня, Домна Платоновна, я на вас сердилась; ну, а вижу, что на вас нельзя сердиться, потому что вы совсем глупы".

Это вместо прощанья-то! нравится это тебе? "Ну, - подумала я ей вслед, - глупа-неглупа, а, видно, умней тебя, потому, что я захотела, то с тобой, с умницей, с воспитанной, и сделала".

Так она от меня сошла, не то что с ссорою, а все как с небольшим удовольствием. И не видала я ее с тех пор, и не видала, я думаю, больше как год. В это-то время у меня тут как-то работку бог давал: четырех купцов я женила; одну полковницкую дочь замуж выдала; одного надворного советника на вдове, на купчихе, тоже женила, ну и другие разные дела тоже перепадали, а тут это товар тоже из своего места насылали - так время и прошло. Только вышел тут такой случай: была я один раз у этого самого генерала, с которым Леканидку-то познакомила: к невестке его зашла. С сыном-то с его я давно была знакома: такой тоже весь в отца вышел. Ну, прихожу я к невестке, мантиль блондовую она хотела дать продать, а ее и нет: в Воронеж, говорят, к Митрофанию-угоднику поехала.