Алексей Константинович Толстой - Князь Серебряный (Сборник) Страница 9

Лето 1856

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,Я говорю, что разлюбил тебя,В отлива час не верь измене моря,Оно к земле воротится, любя.

Уж я тоскую, прежней страсти полный,Мою свободу вновь тебе отдам,И уж бегут с обратным шумом волныИздалека к любимым берегам!

Лето 1856

Острою секирой ранена береза,По коре сребристой покатились слезы;

Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!Рана не смертельна, вылечится к лету,Будешь красоваться, листьями убрана…

Лишь больное сердце не залечит раны!

Лето 1856

Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмойВечерний алый свет сливается все боле;Блеящие стада вернулися домой,И улеглася пыль на опустелом поле.

Да снидет ангел сна, прекрасен и крылат,И да перенесет тебя он в жизнь иную!Издавна был он мне в печали друг и брат,Усни, мое дитя, к нему я не ревную!

На раны сердца он забвение прольет,Пытливую тоску от разума отыметИ с горестной души на ней лежащий гнетДо нового утра незримо приподымет.

Томимая весь день душевною борьбой,От взоров и речей враждебных ты устала,Усни, мое дитя, меж ними и тобойОн благостной рукой опустит покрывало!

Август 1856

Да, братцы, это так, я не под пару вам,То я весь в солнце, то в тумане,Веселость у меня с печалью пополам,Как золото на черной ткани.

Вам весело, друзья, пируйте ж в добрый час,Не враг я песням и потехам,Но дайте погрустить, и, может быть, я вас.Еще опережу неудержимым смехом!

Август 1856

Когда кругом безмолвен лес дремучийИ вечер тих;Когда невольно просится певучийИз сердца стих;Когда упрек мне шепчет шелест нивыИль шум дерев;Когда кипит во мне нетерпеливоПравдивый гнев;Когда вся жизнь моя покрыта тьмоюТяжелых туч;Когда вдали мелькнет передо мноюНадежды луч;Средь суеты мирского развлеченья,Среди забот,Моя душа в надежде и в сомненьеТебя зовет;И трудно мне умом понять разлуку,Ты так близка,И хочет сжать твою родную рукуМоя рука!

Август или сентябрь 1856

Сердце, сильней разгораясь от году до году,Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.В ней, как железо в раскале, оно закипело:Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело!

Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью,Все же не стану блестящей холодною сталью!

Август или сентябрь 1856

В стране лучей, незримой нашим взорам,Вокруг миров вращаются миры;Там сонмы душ возносят стройным хоромСвоих молитв немолчные дары;

Блаженством там сияющие ликиОтвращены от мира суеты,Не слышны им земной печали клики,Не видны им земные нищеты;

Все, что они желали и любили,Все, что к земле привязывало их,Все на земле осталось горстью пыли,А в небе нет ни близких, ни родных.

Но ты, о друг, лишь только звуки раяКак дальний зов в твою проникнут грудь,Ты обо мне подумай, умирая,И хоть на миг блаженство позабудь!

Прощальный взор бросая нашей жизни,Душою, друг, вглядись в мои черты,Чтобы узнать в заоблачной отчизнеКого звала, кого любила ты,

Чтобы не мог моей молящей речиНебесный хор навеки заглушить,Чтобы тебе, до нашей новой встречи,В стране лучей и помнить и грустить!

Август или сентябрь 1856

Лишь только один я останусь с собою,Меня голоса призывают толпою.Которому ж голосу отповедь дам?В сомнении рвется душа пополам.

Советов, угроз, обещаний так много,Но где же прямая, святая дорога?С мучительной думой стою на пути —Не знаю, направо ль, налево ль идти?

Махни уж рукой да иди, не робея,На голос, который всех манит сильнее,Который немолчно, вблизи, вдалеке,С тобой говорит на родном языке!

Август или сентябрь 1856

«…» Алексей Толстой верил в предсуществование искусства. Мир предстоял ему как художественное произведение, которое чуткие поэты и музыканты выявляют, подобно тому как «над пламенем грамоты тайной бесцветные строки вдруг выступают». Мир талантлив. Он звучит музыкой, переливается красками, в нем реют слова, и это он нашептывает темы для земных творцов. Когда Бетховен слагал свой марш похоронный, он не из себя брал «этот ряд раздирающих сердце аккордов, плач неутешной души над погибшей великою мыслью, рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса», -

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света.

Если так, то в искусстве – истина, и красота не украшение, а сама сущность бытия, его имманентная природа; если так, икона, образ – это благодатная необходимость, которой всякий раз и поклоняется «наш мир удивленный». Толстой больше всего привлекателен той способностью удивления перед мировой и человеческой иконой, в особенности если она – старинная, издавна чтимая, если она напоминает изысканные, выцветшие тона гобелена, как прекрасные терцины его «Дракона».

Ю. А. Айхенвальд [22]

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!Вечно носились они над землею, незримые оку.Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного 3евса!

Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,Ласковый, царственный взор из-под мрака бровейгромоносных?

Нет, то не Гёте великого Фауста создал, который,В древнегерманской одежде, но в правде глубокой,вселенской,С образом сходен предвечным своим от слова до слова.Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.

О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строкиВдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,Выйдут из мрака всё ярче цвета, осязательней формы,Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье…

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

Октябрь 1856

Что ты голову склонила?Ты полна ли тихой ленью?Иль грустишь о том, что было?Иль под виноградной сенью

Начертания сквозныеРазгадать хотела б ты,Что на землю вырезныеСверху бросили листы?

Но дрожащего узораНам значенье непонятно —Что придет, узнаешь скоро,Что прошло, то невозвратно!

Час полуденный палящий,Полный жизни огневой,Час веселый настоящий,Этот час один лишь твой!

Не клони ж печально взораНа рисунок непонятный —Что придет, узнаешь скоро,Что прошло, то невозвратно!

Ноябрь 1856

Ты прав; мой своенравный генийСлетал лишь изредка ко мне;Таясь в душевной глубине,Дремала буря песнопений;

Меня ласкали сон и лень,Но, цепь житейскую почуя,Воспрянул я; и, негодуя,Стихи текут. Так в бурный день,

Прорезав тучи, луч закатаСугубит блеск своих огней,И так река, скалами сжата,Бежит сердитей и звучней!

Осень 1856

И у меня был край родной когда-то;Со всех сторонСинела степь; на ней белели хаты —Все это сон!Я помню дом и пестрые узорыВокруг окон,Под тенью лип душистых разговоры —Все это сон!Я там мечтою чистой, безмятежнойБыл озарен,Я был любим так искренно, так нежно —Все это сон!И думал я: на смерть за край родимыйЯ обречен!Но гром умолк; гроза промчалась мимо —Все было сон!Летучий ветр, неси ж родному краю,Неси поклон;В чужбине век я праздно доживаю —Все было сон!

1856