Борис Садовской - Пшеница и плевелы Страница 9

живописец Егоров. Велико было удивление мое, когда в неизвестном посетителе узнал я Афродита.

Передо мною стоял одетый по моде молодой человек с изысканными манерами. Заговорить на «ты» я — не решился и предложил ему стул. Он сел скромно, без малейшего стеснения. Из краткой беседы я узнал, что эти четыре года он и жена его провели в Италии, откуда возвратились недавно с «Последним днем Помпеи», и что только накануне от Гайстера уведомился он о моем здесь пребывании. Теперь Афродит пришел просить меня в крестные к сыну Михаилу.

Обряд совершился третьего дня; кумой была Варвара Николаевна Асенкова, знаменитая актриса; на зубок новорожденному положил я клюнгер.

Афродит поселился на Гороховой в прекрасной квартире. Входя к нему, видишь сразу, что попал к художнику. На всем поэтический колорит: изящная мебель, картины Брюлова, Моллера, Мокрицкого и самого хозяина; рисунки, гравюры; бюсты.

Асенкова вблизи еще привлекательней, чем на сцене. С нею приехал актер Максимов, завитой и разодетый по картинке: фат Максимушка, так величают его приятели. Кроме трех-четырех гостей, ничем не замечательных, на крестинах присутствовал петербургский комендант Иван Никитич Скобелев.

Вечер пролетел, как минута. Асенкова спела несколько куплетов из водевиля «Девушка-гусар»; Максимов прочитал монолог принца Гамлета. Но всего интереснее были рассказы генерала. Вот человек вполне оригинальный! Одну руку оторвало ему французское ядро, на другой недостает половины пальцев.

Виконт д'Аршиак дерзнул спросить Государя: «Для чего в России ежегодно умножается число войск?» — «Для того, чтобы меня не спрашивали о том».

В одной из дворцовых зал на ковре, как на сцене, вместо кулис высокие ширмы, стулья, стол.

Государыне сегодня нездоровится; для нее идет без костюмов и без суфлера салонная пиэса барона Корфа «Белая камелия» из четырех действующих лиц.

Присутствуют: Государь, Государыня, великий князь Михаил Павлович и министр Императорского двора старый князь Волконский.

После спектакля четыре камер-лакея внесли стол с чаем, фруктами и холодным ужином.

Асенковой Государь, подойдя, сказал:

— Вы играли бесподобно.

Актриса сделала глубокий реверанс.

— Как это хорошо у вас выходит. Попробую и я.

Государь присел.

— А ниже нельзя?

Асенкова присела еще ниже. Государь засмеялся:

— Ну, уж извините: мне так не суметь.

Ласково потчует Императрица актеров. Михаил Павлович с улыбкой заметил, что Каратыгину не подходит фамилия: по росту он выше Государя.

— Сейчас увидим.

Император и трагик стали спиной друг к другу. Великий князь смерил их.

— Однако, Каратыгин, ты выше меня.

— Длиннее, Ваше Величество.

— А ты, Сосницкий, говорят, меня удачно копируешь. Ну-ка, представь.

— Не смею. Ваше Величество.

— Не умеешь?

— И не умею, и не смею.

— Вздор, слышать не хочу. Представь сейчас же.

Сосницкий встал, застегнулся, выпрямил грудь, приосанился, заложил большой палец за пуговицу фрака и голосом Государя сказал:

— Волконский, дать актеру Сосницкому тысячу рублей за усердную службу.

Государь расхохотался.

— Ну что ж, Волконский, исполни.

Пистолеты Кухенрейтера с двойным шнеллером; ствол вороненый, насечка золотая. Цена за пару со всеми приборами в ящике королевского дерева триста рублей серебром.

У молодого профессора Никитенки в левом кармане жилета под вицмундирным фраком круглая табакерка с портретом Байрона; в правом другая, с портретом Карамзина. Первую Никитенко достает при студентах, вторую при сановниках. Издали может показаться, что у профессора одна табакерка.

Между тем он нюхает из двух.

В громадном министерском кабинете жарко трещит исполинский камин, пылают три гигантских канделябра. Величавый хозяин с высоких кресел взглянул благосклонно на тщедушного профессора.

— Ваша докладная записка, любезнейший, обильна зрелыми мыслями. Но в ней нет руководственной идеи.

Никитенко покраснел. Грациозно поднявшись, министр подошел к камину и взялся за щипцы.

— Смотрите, что я делаю. Стоило немного помешать, и весь камин стал другим. Куда девались дымящиеся угли? Мы видим один мягкий и ровный жар.

Уваров вернулся к столу.

— Здравую государственную идею можно уподобить щипцам каминным. А русская идея отныне и до века: православие, самодержавие, народность.

— Ваше высокопревосходительство…

— Подождите, любезнейший. Народность наше вековое сокровище, с ним ничего не страшно. Монархическая власть в союзе с церковью может создать поколение просвещенное, благонамеренное и единообразное.

Уваров встал и вышел. Едва успел озадаченный словесник достать табакерку, как министр возвратился вновь.

— Итак, любезнейший, необходимо исправить ваш труд сообразно словам моим. Покажите табакерку. У меня пристрастие к подобным вещицам.

Никитенко, вскочив, поспешил исполнить желание начальника. И вдруг смутился.

Вместо сосредоточенно-строгого историографа на полированной крышке дерзко улыбался буйный певец «Чайльд Гарольда».

Но Уваров не сказал ничего.

В магазине русских книг Александра Смирдина на Невском проспекте продолжается подписка на «Библиотеку для чтения», журнал словесности, наук, художеств, критики, новостей и мод.

Кукольник живет в Фонарном переулке.

Ныне в его холостой неопрятной квартире сугубый беспорядок. На полу дешевые пестрые ковры, у окна медный треножник: не для фимиама, а для жженки; с потолка улыбаются бумажные фонарики, со стен подмигивают разноцветные свечи. На обеденном круглом столе графин водки, подносы с закусками, красное и белое вино, коньяк; дымится кулебяка.

Длинноногий толстогубый хозяин на председательском месте весело щурит заплывшие глазки, дымя чубуком. Рядом кругленькая пухлая фигурка Брю-лова: мраморный лоб в золотых кудрях, но лицо отекло; короткие ножки еле хватают до полу. По другую сторону хозяйского кресла хмуро кривится вогнутый, с тонкими губами профиль Глинки. Сегодня налицо все рыцари круглого стола: добродушный Платон, брат хозяина; в отличие от Нестора его называют Клюкольник; толстяк-художник Яненко, он же Пьяненко; театральный доктор Гейденрейх по прозвищу Розмарин и двое гвардейских поручиков: весельчак Булгаков и скромный Гайстер.

— Поминальный стол открывается, — громко сказал хозяин. — Яненко, протокол.

Обрюзглый Яненко разгладил густые бакенбарды.

— Знаменитая пробка берлинского фигурного штофа, с душевным прискорбием извещая о внезапной кончине оного, последовавшей от неосторожности Карла Павловича Брюлова, покорнейше просит на поминовение в Фонарный переулок, в середу двадцать седьмого января, к двум часам дня.

— А теперь милости просим.

Поминки длились весело и шумно. Хлопали пробки, бокалы звенели, остроты и каламбуры сыпались. И только Глинка болезненно морщил нос.

— Объясни по крайней мере, чем ты страдаешь? — спросил его через стол Брюлов.

— Plexus solaris шалит.

— Мишка, оставь свой plexus, — хихикнул хозяин. — Господа, предлагаю спеть новый гимн.

— Браво, ура!

Костенька БулгаковНочью в два часаПри сниманьи фраковТянет хереса.

— Про хереса это сущая правда, а только при чем тут фрак? Я хожу в мундире.

— Для рифмы, дружок, для рифмы.

— Разве что для рифмы.

— Господа, Афродит явился! Гимн!

Афродит ЕгоровВыпить не дуракИ без разговоровПробует арак.

— Да он, братцы, в трауре. Что за притча? Глядите, как вырядился: в черном весь и при белом галстуке. Откуда ты, Афродит?

— Хоронил Колю Греча.

Глинка вдруг вскочил и пустился вприсядку. Все подпевали, хлопая в ладоши:

Заинька, попляши,Розан, Розан, попляши!

Глинка прыгал, как настоящий заяц. Бакенбарды растрепались, галстук съехал, черный хохолок взмок.

— Вот этак-то лучше. А то вдруг plexus solaris…

— …как живой, весь в цветах. Белые перчатки, мундирчик с золотыми петлицами. И что удивительно: Пушкин на имянинах у Николая Иваныча Коле сказал: из вас выйдет второй Гаррик либо Тальма. Коля, помирая, это самое вспомнил. — «Папа, скажи Александру Сергеичу, что я ушел не в театральную, а в настоящую жизнь». И вот теперь сам Пушкин за ним уходит.

— Как уходит, почему?

— Да ведь он на дуэли сегодня дрался: неужто вы не слыхали?

Происшествия в С.-Петербурге 27 января: укусы супругов Биллинг кошкой, подозреваемой в бешенстве; дуэль между камер-юнкером Пушкиным и поручиком Кавалергардского полка бароном Дантесом; отравление содержательницы известных женщин.