Владимир Одоевский - Саламандра Страница 9

Якко не дал ей продолжать.

– Тут происходит что-то странное, – сказал он Егору Петровичу, – она вне себя; я вам советую послать за лекарем.

– Да что ж она вам сказала? – спрашивал Егор Петрович.

– Ничего, – отвечал Якко, – вы не должны ее бояться; она больна, на нее находит… Пошлите за доктором, повторяю вам, пусть он ее увидит в этом положении.

– Пожалуй, – отвечал Егор Петрович. – Иван Христианович недалеко от нас живет и по вечерам бывает дома. – Послали за лекарем, а Эльса все сидела против огня, то смеялась, то говорила непонятные речи, то складывала руки, как будто умаливая кого о чем. Якко с любопытством ее рассматривал, положив, во что б ни стало, дождаться разрешения этой загадки.

Через четверть часа пришел Иван Христианович, чопорный немец, в коричневом кафтане, с укладными пуговицами; в руках у него была трость с костяным набалдашником; он очень важно постукивал ею, поплевывая со стороны на сторону, ибо имел привычку беспрестанно жевать табак, что тогда почиталось универсальным лекарством от всех болезней.

– Где ж больная? – спросил он по-немецки.

– Меня почитают больною, – отвечала Эльса на немецком языке. Удивление Якко было невыразимо. Он знал, что в обыкновенном состоянии Эльса не знала ни слова по-немецки.

– Что же ты чувствуешь, мое милое дитя? – сказал Иван Христианович.

– Добрый лекарь, неразумный лекарь, ты хочешь лечить меня. Знаешь ли ты, кого ты хочешь лечить? Умеешь ли ты лечить огнем и пламенем? Смотри, сестрица смеется над тобою, добрый лекарь, неразумный лекарь.

Иван Христианович слушал, слушал ее с удивлением – нюхал табак и ничего не понимал.

Между тем огонь гас мало-помалу в очаге, луна сокрылась за ближним домом: с тем вместе уменьшалась говорливость Эльсы. Наконец она как будто проснулась.

– Где я? Что со мною? – сказала она по-фински. Доктор щупал у ней пульс, Зверев и Якко смотрели на нее с участием. Между тем Якко рассказал лекарю все происшедшее.

Нахмурив брови и усердно нюхая табак, Иван Христианович проговорил:

– Странное дело, но бывали такие примеры, от действия жара нервные духи подымаются и действуют на головной мозг; а оттого мозг приходит в нервное состояние, так и Цельзиус пишет; впрочем, пироманция, или гадание огнем, была известна и древним и производила у них подобные явления; странно, что она и доныне сохранилась. Но бояться нечего! Уложите больную в постель, я вам пришлю из дома одно славное лекарство, которое, как доказывает наш славный голландский врач Фан Андер [8], помогает от всех болезней, а именно: опиума. Давайте ей каждый день по четыре капли, да поите ее больше кофеем, и вы увидите, что всю блажь с нее как рукой снимет.

На другой, на третий день бедная Эльса в самом деле была больна от действия универсального лекарства, на четвертый она уж почти не вставала с кресел; то делалось у ней волнение в крови, то сонливость.

Бедное дитя природы ничего не понимала, что с нею делают: зачем держат ее взаперти, зачем вливают в нее какое-то снадобье, которого действие, однако же, казалось ей довольно приятным; но часто она забывала все происходящее, и все ее внимание обращалось к герою финских преданий, славному Вейнемейнену. Она вспоминала, как он из щучьих ребер сделал себе кантелу, как не знал, откуда взять колки и волос на струны, и в забытьи напевала:

   Рос в поляне дуб высокий:   Ветви ровные носил он   И по яблоку на ветви   И на яблоке по шару   Золотому, а на шаре   По кукушке голосистой.   И кукушка куковала.   Долу золото струилось,   Серебро лилось из клева,   Вниз на холм золоторебрый,   На серебряную гору:   Вот отколь винты для арфы   И колки для струн взялися.   Из чего же струн добуду.   Где волос найти мне конских?   Вот, в проталине, он слышит,   Плачет девушка в долине,   Плачет – только вполовину,   Вполовину веселится,   Пеньем вечер сокращает   До заката, в ожиданьи.   Что найдет она супруга,   Что жених ее обнимет.   Старый, славный Вейнемейнен   Слышит жалобу девицы,   Ропот милого дитяти.   Он заводит речь и молвит:   "Подари мне дар, девица!   С головы один дай локон.   Пять волос мне поднеси ты,   Дай шестой еще вдобавок.   Чтоб у арфы были струны.   Чтобы звуки получило   Вечно юное веселье".   И дарит ему девица   С головы прекрасный локон,   Пять волос еще подносит,   Подает шестой вдобавок.   Вот отколь у арфы струны,   У веселья звуки взялись.[9]

Но вдруг голос Эльсы возвышается; глаза блистают, и она с гордостью напевает:

   Так играет Вейнемейнен:   Мощный звон летит от арфы,   Долы всходят, выси никнут,   Никнут выспренные земли.   Земли низменные всходят,   Горы твердые трепещут,   Откликаются утесы,   Жнивы вьются в пляске, камни   Расседаются на бреге,   Сосны зыблются в восторге.   Сладкий звон далеко слышен,   Слышен он в шести селеньях,   Оглашает семь приходов,   Птицы стаями густыми   Прилетают и теснятся   Вкруг героя-песнопевца.   Суомийской арфы сладость   Внял орел в гнезде высоком,   И птенцов позабывая,   В незнакомый край несется,   Чтобы кантелу услышать.   Чтоб насытиться восторгом.   Царь лесок с косматым строем   Пляшет мирно той порою,   А наш старый Вейнемейнен   Восхитительно играет,   Тоны дивные выводит.   Как играл в сосновом доме,   Откликался кров высокий,   Окна в радости дрожали.   Пол звенел, мощенный костью,   Пели своды золотые.   Проходил ли он меж сосен,   Шел ли меж высоких елей —   Сосны низко преклонялись,   Ели гнулися приветно,   Шишки падали на землю,   Вкруг корней ложились иглы.   Углублялся ли он в рощи,   Рощи радовались громко;   По лугам ли проходил он, —   У цветов вскрывались чаши,   Долу стебли поникали.

Но часто слова песни сближались с ее собственным положением, и она жалобным напевом отвечала Вейнемейнену, когда он спрашивает плакучую развесистую березку, о чем она плачет:

   Про меня иной толкует,   А иной тому и верит,   Будто в радости живу я,   Будто вечно веселюся.   Оттого, что я, бедняжка,   Весела кажусь и в горе,   Редко жалуюсь на муки,   У меня, у горемыки,   У страдалицы, ведь часто   Летом рвет пастух одежду;   У меня, у горемыки,   У страдалицы, ведь часто   На печальном здешнем месте,   Середи лугов широких   Ветви, листья отнимают,   Ствол срубают на пожогу,   На дрова нещадно колют.   Были люди и точили   Топоры свои на гибель   Головы моей победной.   Оттого весь век горюю,   В одиночестве я плачу,   Что беспомощна, забыта,   Беззащитна, я осталась   Здесь для встречи непогоды,   Как зима приходит злая.

И к концу песни Эльса начинала плакать и плакала горько. Так заставал ее Якко, и все его старание утешить, вразумить ее было тщетно. Странная привязанность к родине еще более усилилась в Эльсе ее затворничеством. Якко не знал, что и делать: в продолжение трех месяцев образование Эльсы нимало не подвинулось; ее понятия не развивались; все народные предрассудки пребывали во всей силе; оставить ее в доме Зверева – не было возможности; жениться на ней – одна эта мысль обдавала Якко холодом; он невольно сравнивал свое состояние с прекрасною машиною, в которой было только одно колесо неудачно сделанное, но которое нарушало порядок действия всех других колес; он не мог не сознаться, что Эльса была для него помехою в жизни; его внутреннее неудовольствие отражалось в его словах, а Эльса оттого еще пуще горевала.

А между тем Эльса была прекрасна, между тем в ее глазах светилось ему родное небо, баснословный мир детства, и Якко по-прежнему уходил домой с отчаянием в сердце.

Наступил ноябрь месяц. В продолжение нескольких дней лил сильный дождь, и морской ветер выгонял Неву из берегов. Однажды утром Якко сидел в уединенной комнатке, отведенной ему в адмиралтействе, и, углубившись в работу, не замечал, что вокруг него происходило; между тем весь город был в волнении, вода возвысилась непомерно, жители прибережных частей города перебирали свои пожитки на чердаки, а в некоторых местах уже взбирались и на крыши; высокой гранитной набережной еще не существовало; ныне незамечаемая прибыль воды в 1722 году была истинным бедствием для города; Якко взглянул в окошко: адмиралтейская площадь обратилась в море, по ней неслися лодки, бревна, крыши, гробы. Дом Зверева находился в части города, наиболее подверженной наводнению; мысль об участи, ожидавшей это семейство, поразила Якко; но как помочь ему, как дойти до него? Волны уже били в верхнее звено нижних этажей! В отчаянии ломая руки, смотрел Якко на разлив Невы и приискивал средство выйти из дома чрез окошко. В эту минуту он смотрит: небольшой катер с переломленною мачтою несется по Неве; два матроса тщетно стараются вытащить обломок мачты, погрузившейся в воду, или перерубить веревки; уже катер перегнуло на одну сторону; на корме стоит человек высокого роста; черные его волосы разметаны по плечам; одною рукою он стиснул руль, другою ободряет потерявшихся матросов, но – еще минута, и катер должен опрокинуться. Якко смотрит, не верит глазам своим – это сам государь!