Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы) Страница 9

Ника же была против. Не говорила об этом прямо, но Борис знал, что против. Может, даже не против самого Славика, хорошего малого, а просто ей не по душе был стиль его жизни. Или не нравилось, что он все время говорил о прошлом - и х прошлом, где Ники не было, она еще не появилась в их жизни, они тогда еще не встретились. "Ну, вам нужно поболтать... Зачем я вам?" - и уходила в комнату, отстраненно улыбаясь.

Это сначала. А потом, когда она стала заниматься всеми этими своими делами, призналась вдруг: у него, Реутовского, аура темная (кто бы мог подумать?), после его визитов у нее какая-то странная усталость, словно из нее все силы выкачали, есть такие люди. Она не понимает, зачем он к ним ходит. Ведь помногу раз об одном и том же, скучно, никакое это не общение. тебе он приятель, а мне никто. В общем, что-то туманное, недоброе, застарелое такое раздражение...

Впрочем, какое это имело значение?

А в тот злополучный день Реутовский пригласил их с Никой и Виталия к одной его старой знакомой, которая устраивала масленицу, завлек блинами, вы не представляете, какие роскошные блины она печет, гору можно навернуть, да ты, Борис, ее знаешь, она двумя курсами младше училась. Он не очень-то помнил, ну а почему нет? Так ли много в их жизни праздников?

Однако перед самым выходом, когда все уже собрались, возникла неувязка, Ника вдруг ни с того ни с сего заартачилась: нет и нет, она неважно себя чувствует, и вообще она собиралась сегодня голодать, так что пусть уж без нее... Как ни уговаривали, ни уламывали (особенно Славик старался) - без толку. Ника была непреклонна.

Напоследок, уже в дверях (Реутовский уже вышел), Борис проворчал сердито: зря она так, могла бы и пойти, поддержать компанию, от нее бы не убыло, зачем другим настроение портить? Женские капризы... И дверью хлопнул обиженно, заглушая Никино упорствующее молчание.

Теперь она сидела возле его постели, а Славика Реутовского, как и водителя такси, уже не было на этой грешной земле, их нигде не было...

Лицо у Ники - бледное, без грима, помятое лицо сильно уставшего человека, но - живая и невредимая.

Больное лицо. Измученное.

Конечно, она переволновалась за него. Эта авария! И Реутовский... Трудно поверить. Она закрывает лицо руками, плечи ее вздрагивают. Как это ужасно, ужасно, ужасно!..

Сейчас он чувствовал отчетливо, вместе с ноющей, все сильней и сильней, болью в ноге, свою твердую непреложную отдельность от Ники, непреодолимую границу между собой и ей, словно его заново вылепили, словно к нему вернулась его непроницаемость. Нет, пусть она как хочет, пусть поступает как знает, а с него взятки гладки, ничего у нее с ним не получится, ничего он не чувствовал, не помнит, не ведает, и не надо ничего говорить! Вообще ничего не нужно, да, не нужно, пусть она оставит его в покое, пусть...

СОСТОЯНИЕ НЕВЕСОМОСТИ

Мы виделись с ним, как правило, только в бане, в Сандунах или в Центральных, где он изредка появлялся вместе с нашим Эдиком (тот его и привел), - и тоже стал знакомым, почти приятелем, как некоторые, возникавшие время от времени в нашей тесной компании. Потом, при случайной встрече где-нибудь на большой земле, можно было похлопать по плечу: привет, старик, как жизнь? Или между собой, вскользь или, наоборот, с особым интересом: а помнишь такого-то? Он еще с нами... и т.д.

Правда, кое-кто оставался надолго, как бы окончательно, вливался в компанию, но это все-таки случалось редко, вероятно, уже начинала сказываться недоверчивость возраста - старели, увы, старели, что ж делать, однако такие были, и никто не спрашивал: откуда, с кем пришел, словно человек обретал новое качество, переходил невидимую черту и - становился своим, то есть нашим.

Оно конечно, и баня сильно способствовала, так что человек вдруг проступал из небытия, как Адам, голый, - сначала невнятно, смазано, лишь общие контуры, размытые, а потом, как при проявке фотографии, резче, резче и вдруг словно сто лет знакомы: разговоры, то-се, смотришь, уже где-то помимо бани собрались, и по телефону, а если опять пропал Саня Рукавишников, запил скорей всего, то тут же все бросались искать - толков недели на две, если не больше. Как пароль: ну что там Саня?

Саня в конце концов, слава Богу, объявлялся, пьяный или уже протрезвевший, доставив всем уйму хлопот и беспокойства, но никто ему не пенял, но даже, напротив, как-то были к нему особенно расположены, хотя, пока его не было, всякие в его адрес произносились слова - иным и не обрадуешься.

Но разве только Саня?..

А Максим, острое перо сатирика, журналист, которого в бане знали и побаивались, потому что он однажды опубликовал в газете заметку, а, верней, фельетон про то, что в бане высшего разряда не хватает простыней (а так действительно раза два случалось, скандаль не скандаль: нет - и все, сохни так), - он написал, и сразу перебои прекратились, Максима же и нас сразу зауважали , хотя кому-то он из "банных" насолил, испортил дело: "левая" простыня стоила дороже...

Так вот, а Максим? Третий раз расходился с женой - серьезно, мучительно, обсуждались планы перевозки вещей к родителям, главное, книги, все остальное - ей, пусть живет, книги же - Максимовы, нужны ему, в чемодане их не увезешь - много, запаковать, перевязать, погрузить, назначался день, чуть не час, готовились...

Но потом неожиданно стихало, Максим помалкивал, хотя было известно, что найти его можно по старому адресу, у родителей, а затем как бы и вовсе сходило на нет, никакой речи об уходе, тишь и гладь, только глаза напряженные, смотрит и не видит, больные глаза.

Никто ничего не спрашивал, не лезли, захочет - сам скажет. Да и что говорить? Что, не понимали разве: сын... Если б только жена, а то ведь и пятилетний сын, к которому Максим был привязан чрезвычайно, носился с ним, как никто. Такой был. А вот с женой никак, заводился с полоборота - не остыть, взрывной малый, но все ему сочувствовали: темперамент!.. И глаза нужно было видеть: тоска-тощище...

Господи, у каждого что-нибудь да было - не утаишь, так или иначе выплескивалось в бане, словно счищали с тебя житейскую накипь, вычищали-вытряхали, делясь друг с другом, клапаны приоткрывали - парком, парком! А то кто-нибудь вместо термоса с крепко заваренным чаем и бутылочку прихватит - ничего, можно жить! Если же вдруг не удавалось собраться, хотя бы раз в неделю, то как бы и не в своей тарелке: вроде никто никому не нужен. Общее ощущение. Вообще неизвестно, зачем все?..

В баню вываливались из суматошных будней или из задышливой, въедливой размеренности, как на спасительный остров - потерпевшие кораблекрушение. Словно сбрасывали на время бренную оболочку, пребывая в состоянии некоей астральности, невесомости, что ли, плыли куда-то в сладкой, жаркой истоме, закутанные в простыни, белые, как ангелы, тогда как жизнь мчалась и грохотала где-то в стороне-вдалеке, - можно и оглядеться. Можно и забыться.

И Сева Кривулин - речь, собственно, о нем - тоже появлялся на нашем острове, не часто, но тоже почти как свой, приняли его, пригляделись, тем более - было в нем нечто, цепляющее, не то что бы там, но - по-хорошему, искренне, мы это сразу чувствовали, потому что ты либо помалкивай, либо уж будь самим собой, у нас так!..

От Эдика Оганесяна было известно, что Кривулин - переводчик с испанского, в какой-то организации, это уже после, на наших глазах он стал преподавать, кажется, в Дипакадемии, два или три дня в неделю всего, и зарплата приличная, так что в этом смысле все у него было в порядке, без проблем. Где и сколько - это в конечном счете было не важно, не суть, мы все зарабатывали на хлеб насущный, кто как мог, хотя простое любопытство и мы, естественно, испытывали - как же без этого? Но только любопытство - тут можно поручиться за каждого, никакой корысти или задней мысли. Просто интересно. А так - лишь бы, как говорится, человек хороший.

По-другому бывало, когда кто-нибудь из нас начинал прикидывать для себя какую-то новую возможность: и так, и сяк, решал, стоит ли игра свеч, а не получится ли, что поменяет шило на мыло?.. О, тут был предмет! Тут сразу завязывались разговоры: как и что? И сколько платят? И какие перспективы? Да и как иначе, собственно? Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше.

Все искали, но не всем удавалось. Кому-то не удавалось вовсе, но - как не обсудить? Чужая возможность - она вообще возможность, чужой выбор - он вообще выбор. Тут приятно покрутиться, потоптаться, даже на себя примерить, как если бы это тебе, будь ты даже совсем по другому профилю, посветило, тебе предложили, тебе обещали...

Мысль о том, что есть нечто иное, кому-то доступное, и не просто кому-то, а приятелю, с которым вместе ходишь в баню, эта мысль сама по себе приятно греет, если, конечно, не впадать в грех зависти, - значит, жизнь идет, не стоит на месте. Хоть чужим ковшом, но живой водицы. А так, если честно, событиями нас особенно не баловало, в настоящем смысле, и год, и другой проходили - ничего, сплошная мелочевка... Скучно, если подумать, но мы особенно-то не думали, жили и жили, в бане парились...