Григорий Свирский - Прощание с Россией Страница 9

-- Франсиско Гойя, "Голая маха".

Ответом мне был взрыв хохота.

- И так видать, что голая! - вскричала землянка. - К чему же надпись? Ты не финти! Не знаешь, не задуривай голову!

Я постоял потерянно, и вдруг вспомнил эту репродукцию. Я видел ее в толстущей книге с иллюстрациями, привезенной дядей из Америки. Потом книгу, конечно, изъяли, вместе с дядей.

- Так вот, - произнес я со сдержанным достоинством. - Франсиско Гойя, испанский классик. Репродукция с его всемирно известной картины. Называется "Обнаженная маха". Картина хранится в Мадриде, в музее "Прадо". Ее размеры 97 х 190 сантиметров.

В "Обнаженную" почему-то поверили. Сходу. Тем более, размеры привел. Цифры - дело точное.

Хотя из глубины землянки заметили придирчиво: голая - обнаженная, что в лоб, что по лбу, летчики двинулись всей толпой к дверям, к столику дневального, закрутили ручку полевого телефона. Сообщили в политотдел дивизии, что, мол, скандал получается. "Голая девка" вовсе не "голая девка", а классика. Гойя, испанец. Мировая знаменитость. Все равно, как у нас Репин-Суриков "Три богатыря"...

Вернулся румяный капитан из Политотдела дивизии, покосился на "Обнаженную маху" почти стыдливо, переспросил, правда ли, что Гойя в Испании, все равно, как у нас Репин-Суриков... - Та-ак! - протянул он, разглядывая потолок из струганых досок, с подтеками, и вдруг прокричал уличающим тоном: - А вот каких политических взглядов придерживался этот ваш Гойя, известно?!

- Республиканских! - прокричали из полумрака уверенно. - Его дети в Москве, в эвакуации.

Так "Обнаженная маха" на меловой иноземной бумаге и осталась в летной землянке. Законно. Священной реликвией. Щедрым даром союзных войск. Висела долго. Пока ее не украли.

История с "Обнаженной махой" окончательно убедила Политотдел, да и штаб, что Иван Як - гениальный летчик, мастер слепого полета, в обычной земной жизни - дурак-дураком. Политического чутья ни на грош. Морально неграмотен. Офицерской чести не сознает. Совершенно.

Это, казалось, подтверждалось и тем, что Иван Як полностью не воспринимал воинской субординации, вроде бы и не понимал ее. То ли "капитан-лейтенантство" обожгло его душу, то ли он всегда был такой. И с генералами, и с солдатами говорит, как с ровней.

Меня он, как известно, называл "земелей". Я никак не мог взять в толк, почему "земелей". Я москвич, он с реки Онеги... "Мы - однополчане", - как-то сказал я ему с категоричностью недоучившегося студента.

- ОднОпОлчане - слОвО бумажное, - пробасил Иван Як в ответ. - В газетах так печатают... Когда летним утречком, под Мозырем, нас бомбили "Юнкерсы", помнишь, мы с тобой рядышком лежали, животиками к земле прижимались. Так бы и закопали рядышком, в белорусской землице, если б ветер не отнес бомбу к Комиссаровой щели. Значит, земеля.

Ну, земеля, так земеля!

Я был в торпедной дивизии новичком, и, как всякого новичка, меня гоняли в ночь-заполночь охранять самолеты, прочищать забитые снегом трубы, топить из снега воду, таскать самолетные ящики, сгружать бомбы, короче говоря, служба новичка известна: "подай - прими - пошел вон..."

Началось с печной трубы. Из штаба позвонили, чтоб выслали человека откопать офицерскую землянку.

- Чвек! - весело сказал мне старшина эскадрильи, не лишенный юмора хлопец. - возьми лопату и закопай эту проклятую войну к такой-то матери. А потом пойдешь в ночной наряд.

Он проводил меня вдоль оврага, утопая по пояс в снегу, и сказал:

- Еще двадцать шагов, и досчатая дверь. Плыви!

Я проваливался в снег порой по грудь, главное тут - не оступиться в овраг, занесенный снегом вровень с аэродромом. Оступишься, и - прости прощай!..

Наконец, различил во тьме деревянную дверь, постучал. Кто-то ответил мне, что рядом со входом деревянная лопата. "Отыщи ее и отгребай!" Отгреб снег! Ввалился к летчикам, от меня аж пар шел. Оказалось, это только начало работы. Забило снегом печную трубу, то-то вокруг сажей пахнет и дым стелется. Я взял длинный шест, сбросил свою тяжелую куртку механика: выскочу налегке, - решил, прошурую трубу, и мигом обратно... Хочу открыть входную дверь да выскочить. Не могу. Уже завалило.

На мои жалобные сетования, перемешанные с крепкими словами, сразу отозвалось несколько человек. Выплыл из дымного полумрака Иван Як.

- Зарыли нас живыми? Не дело...

Все вместе мы отбили снежный пласт, и я боком выбрался наружу.

Пурга хлестала колко. Опираясь на палку, влез на крутой наметенный бугор. Почти десять минут выбивал из дымохода слежавшуюся твердую пробку. Провалилась палка, наконец. Насквозь. Оттирая прихваченное морозом лицо, окоченевший, в одной фланелевке, начал пробираться ко входу. Но двери не было. Кругом мертвая белая целина. Пошарив наугад руками, вернулся к трубе и, сложив ладони рупором, закричал в узкое отверстие. Никто не откликался и не выходил. Пурга словно глумилась надо мной, взвыла так, что я даже вопить перестал.

"Куда меня занесло?! Ляжешь "подснежником" безо всякого приказа. Возле самого дома."

Нет, это было бы слишком глупо.

Скатился ко входу с отчаянием, ломая ногти, стал отгребать-отбрасывать снег. "Была тут когда-то дверь или мне приснилась?!"

Двери не было. Тогда я повернулся к ветру спиной и, пригнувшись и стуча зубами от холода и страха, стал обдумывать, как бы все-таки не околеть... В ста метрах отсюда лестница вела в овраг, на КП дивизии. "Не прозевать лестницы! Не найду - хана!.."

Я сделал всего несколько шагов от землянки, когда в буране прозвучали отголоски знакомого голоса:

- ...эля!.. Земеля!...

Обернувшись, увидел мерцающий огонек карманного фонарика и стал пробиваться к нему.

Иван Як втащил меня в землянку, растер в своих лапищах мои руки и сказал удивленно:

- Ты что, дитя малое! Раздемшись... Хорошо, мне картежники голову не задурили...

Иван Як ушел спать, а я, затянув на куртке ремень потуже и захватив в своей землянке "винторез", отправился на самолетную стоянку, коротать ночь...

...Через четыре часа, отстояв "собачью вахту", добрел, с трудом переставляя ноги, до своего жилища - вместительной землянки "технарей", узкой и длинной, как забой в шахте. Маленькая лампочка, обернутая снаружи бумажным колпаком, освещала только тумбочку дневального. В темноте утопали бревенчатые заплесневевшие стены и сплошные двухэтажные нары, на которых спали все, кому война позволяла хоть ненадолго укрыться под накат бревен. К бревнам изнутри прибиты фанерные и картонные желоба, отводящие в сторону просачивающиеся струйки талого снега.

Отряхнувшись в коридоре, ввалился в землянку. Прошлепав валенками по непросыхающим доскам прохода, потянулся к печке.

Печка нам досталась в наследство от зеков, которых до войны пригоняли сюда взрывать скалы и сопки - строить аэродром. Бензиновая бочка, обмазанная глиной. "Технари" усовершенствовали "тюремный патент". Навезли из развороченого сгоревшего Мурманска битых кирпичей, умело обложили бочку настоящая русская печь, только без лежанки.

Дневальный, как было у нас, механиков, по неофициальному ритуалу принято, прислонил меня, заледенелого с головы до пят, боком к теплым кирпичам, выдернул из-под моей несгибавшейся деревянной руки длинный снежный ком - винтовку, поставил ее у печки, обложенной и обвешанной сырыми валенками и портянками.

Дух такой, хоть топор вешай.

Минут через пятнадцать руки у меня стали двигаться, и я принялся за свой оттаявший "винторез".

...Утро в землянке начиналось от всполошенного, во все горло, "командного" окрика, от которого люди вскакивали, еще не соображая, чего, собственно, от них хотят.

- Разоспались, мать вашу... По боевой тревоге! На разгрузку!

Выскочил из землянки. По летному полю рулил выкрашенный в белую краску "Дуглас" с красными звездами, он разворачивался у стоянки; и до меня донесся молитвенный возглас начальника штаба Фисюка:

- Господи, наконец нас не возьмут голыми руками... - А потом его крик: - На разгрузку пятнадцать минут!.. Прихватят "Дуглас" бомбежкой, головы не сносить.

Оказалось, нам привезли автоматы ППШ, ручные пулеметы, пехотные мины. Оружие было в больших деревянных ящиках, которые каждому из нас взваливали на спину, и мы, под возгласы "бегом-бегом!", оттаскивали их к красному флажку, воткнутому в снег; и тут же снова мчали к "Дугласу".

Железные уголки ящиков задевали за самолетный люк - мат стоял многоэтажный.

Изощрялись в ругани все, а больше всех вышколенный штабист Фисюк, который знал, что летело к нам звено "Дугласов", три машины, а одну сбили наши же летчики. По ошибке.

Сбросив с плеч очередную тяжелую ношу, от которой ломило позвоночник, я кинулся обратно к самолету.

В это время на снег спустился летчик Дугласа. Потянулся, разминаясь, и, не торопясь, утомленно, стащил с головы кожаный шлем. Лицо круглое, волосы кудрявятся.

Я оцепенел.

- Ребята! - закричал вдруг диким голосом. - Не материтесь: летчик баба!..