Глеб Успенский - Малые ребята Страница 9

Толпа глубоко и мрачно вздохнула, молча пропустила она через свои ряды старичка, который, в величайшем нервном возбуждении, проворно побежал прочь, видимо потрясенный и угнетенный сознаваемым бедствием.

— Что такое? — решился спросить я у толпы, очевидно призадумавшейся над словами старичка…

Несколько секунд никто не ответил мне ни слова; но потом у одного благообразного, не очень старого крестьянина вдруг мгновенно сверкнули глаза, и, глянув на меня в упор, он нервно шагнул по направлению ко мне и произнес, весь, как говорится, "захолонув от гнева":

— Да вот что!..

Едва проговорив это, он как бы задохнулся, тяжело дышал и бледен был как смерть…

— Да вот что… Больше ничего… хотят до последнего со свету сжить!

Он сорвал с головы свою шапку, отмахнул ею как-то в сторону, при слове "сжить!" также быстро нахлобучил и коротко прибавил:

— Больше ничего!

— Выморить хотят начисто!.. — прибавил хладнокровней другой крестьянин.

— Что вы! Помилуйте! — проговорил я. — Как же это возможно? Разве это возможно? Зачем это?

— Да уж это не наше дело, — зачем? А должно быть, что так требуется!

— Не может этого быть! Что за вздор такой?

— Ан вон требуют. Вон, видишь, урядник-то, успроси-кось у него… Там сказано: "в противном случае военным судом"… Вот оно что!

— Да как же иначе-то? Ну ты возьми: первое, крыши на скотных дворах раскрывать, скотину в избе не держать, навоз вывозить из деревни вон, есть из разных чашек, какое старое хоботье, тряпье — жечь! Ну что ж это такое? А не то — расстрел!..

Тут все заговорили вдруг.

— У нас семьи двенадцать человек, покупай двенадцать чашек? Откуда это взять? И как же теперича я выкину из избы скотину, ведь она должна померзнуть? Нешто это не разорение? Помилуйте, скажите, раскрою я крышу, так ведь она поколеет, скотина-то! Чем же мы жить-то будем? Навоз! Отдирай его из-подо льду! его ломом теперича не возьмешь — ведь это конец! Вон огурцы, капусту вышвыривают в речку: это что ж такое?

Словом, нечто ужасное, хотя и очевидно нелепое происходило в деревне. Очевидно мне было только одно, что урядник что-то перепутал, и я, желая удостовериться, в чем же, наконец, дело, вместе с крестьянами направился к той группе, где виднелась шляпа "учителишки". Здесь шумели ужасно, и, как кажется, только потому, что урядник был тут.

— Нам что велят, то мы и исполняем! — сердито кричал этот человек, шевеля обледенелыми усами. — А смутьянов нам велено записывать и представлять.

— Сделайте милость, записывайте и представляйте куда угодно. Я вам говорю одно, что вы сами переполошили народ.

— У нас есть строжайшая бумага.

— Знаю я, какая бумага у вас, только там ничего этого нет, что вы требуете.

— Мне уж, позвольте сказать, вернее знать это! — вы кто такой? — обратился урядник ко мне.

— Конторщик.

— Что вам здесь угодно? Не ваше тут дело, и без того смутьянников много. А я вот как, — угрожающе обратился он к толпе, — я больше ничего — уеду, а не мое дело, ежели отвечать вам придется! Двадцать раз говорил, пущай же!

И он было повернул лошадь, но учитель остановил его.

— Вы должны успокоить народ, а не мутить.

— Мы знаем, кто мутит-то. Сделайте милость, не беспокойтесь.

— Отлично, только вы ответите за то, что требуете, чего в вашей бумаге нет.

— Этого вы не можете говорить!

— Почему? Вы вот совсем не понимаете, что такое сказано насчет сажени воздуха, а требуете, чтобы я рассаживал учеников на две сажени друг от друга. Это сказано о том, чтобы дышать, понимаете ли, для дыхания, чтобы хватало воздуху…

— Как же это, позвольте вас спросить, дышать саженями? И кто этою саженью, когда бы то ни было, дышал? — позвольте мне узнать, так как вы очень образованны… Ежели я дышу, так я просто вот, господи благослови, дыхну так-то и раз и другой, честь честью, на кой же леший мне сажень-то ваша, и куда я ее дену? И что вы пустые слова говорите? На две сажени потому, чтобы болезнь не пристала, а саженями не дышат.

Толпа тоже призадумалась над этим странным предписанием дышать квадратными саженями. Очевидно, что-то неладно; но несомненно, что кривда выскочила из-под столба и разгуливает по свету безнаказанно.

Безграмотство торжествовало. Но не смутившийся этим учитель, из всех сил стремившийся доказать безграмотству, что оно, точно, ровно ничего не понимает в бумагах, после продолжительных уверений, успел-таки поколебать самоуверенность урядника до того, что тот довольно смирно произнес:

— Нам этого разбирать не приходится. Нам что прикажут… Сказано, мол, на две сажени… Ну, а крыши?..

— И крыши вовсе не нужно раскрывать, — доказывал ему учитель.

— Ведь сказано в бумаге, как же не нужно-то?

— В бумаге сказано — "по наступлении теплого времени"… а разве теперь теплое?

— И чашки не нужны?

— И чашки не нужны до тех пор, пока доктора не удостоверят, что болезнь заразительная началась. И тогда-то вот нужно отделить больного от здоровых и есть из разных чашек…

Словом, все, что строжайше, согласно бумаге, требовал урядник, оказалось, согласно той же бумаге, не имеющим никаких оснований к тому, чтобы народ зашумел от погибели правды на земле. Все дело в том, что бумага, в которой эти меры были изложены, необыкновенно пространно и подробно изъясняла их, тщательно объясняла причины и следствия каждой меры, а деревенскому человеку надобно прежде всего знать, чего от него требуют, надобно узнать суть в двух словах. И вот, когда безграмотство, распространявшее в народе гигиенические сведения, въехало верхом в деревню, оно должно было опустить "все разглагольствования", которых, разумеется, ни единого слова не понимало, и возвестить миру самую суть. И вышло поэтому — крыши раскрывать, скотине помирать, огурцы и капусту выбрасывать, а "в противном случае" — военным судом…

— Наше дело, братец ты мой, — уже совсем покорно сказал урядник, — что прикажут… Нам этого неизвестно… Нет ли, ребята, у кого трубочки закурить? Помучился я с вами нониче — страсть как!

И, закурив трубку, хлопнул лошадь плетью и поскакал в другое место проповедывать пришествие кривды на землю.

Тотчас по его отъезде начался неистовый хохот парней, баб и мужиков. И было веселие велие…

— Ах, ты… — чихая от смеху и покачивая головою, говорил добродушный, простенький мужичок, указывая рукою по направлению удалявшегося урядника. — Приехал с каким приказом — чтобы всему миру помирать!..

— Ха-ха-ха! — покатывалась толпа.

— А Мироныч-то, Мироныч-то! заяц, говорит, выскочил у него из сумки-то!..

— Да под столб-от убёг заяц-то!

— Ха-ха-ха…

Тут я познакомился с учителем, и вместе с ним мы долго пробыли в развеселившейся толпе. Среди всевозможных насмешек мне случайно пришлось услыхать кое-что серьезное.

— Болезнь происходит от худого человека, а не от навозу! — сурово рассуждал какой-то почтенный человек: — вон в Сырейке кто пустил на овец мор? Буканиха, солдатка, известное дело.

— Дело явное!

— Тут не крышу раскрывать, а долбануть по затылку — вот и все!

— А то что же? Нешто возможно этаких злодеев на свете держать? За это ни на небе, ни на земле взыску нет…

— Ишь ты! Морозьте, говорит, скотину… для здоровья!

VIII

С этого эпизода решительно не проходило дня, чтобы деревенская жизнь не предъявляла чего-нибудь, прямо забиравшего за живое. Бывало, то учитель (оказавшийся очень добрым человеком) пришлет за мной поговорить по какому-нибудь делу, то я пошлю за учителем.

Например, прихожу я к учителю и застаю человек четырех крестьян, которые зашли к нему по случаю праздника. Разговор идет о земле.

— Не будет вам никакой земли! — самым настоятельным манером убеждает их учитель: — не будет! Вот напечатан циркуляр, в котором сказано, что не будет больше никакой земли вам дано.

— Оттого, что не знаешь ты здешних делов, так ты и говоришь. Нам здесь довольно известно. Анна Андреевна, покойницы барыни мать, должна помереть, а наследник остается Лев Львович. Она ему не отдаст, нам довольно известно, потому он уж и так одну часть промотал, а старуха-бабка, Анна-то Андреевна, строгая дама… Уж это, верно, не потатчица таким делам!.. Вот мы и в надежде: по всему оказывается, что к нам будто должен отойти участок-то, потому больше некому.

— И Лев Львович получит, и бабка ваша Андреевна продаст, а к вам он никак не попадет, уж будьте в этом уверены. Подарить она вам не подарит, а владеть будет Лев Львович, а не он, так кто-нибудь другой.

— Это верно! — подтверждают некоторые голоса.

— Продаст! Да кому продать-то? Опять же мы знаем все здешние карманы-то, ты нас об этом спроси. Первым долгом толст карман у мельника, у Коромыслова, да ему не к руке покупать-то: зачем она ему, земля-то? За коим шутом он втешится сюда — у него и так, гляди-ко, как жернова-то работают, только греби денежки… Укупил бы, пожалуй, Ларивонов кабатчик, человек-то и вправду глазастый и жадный, да его прошлым летом подожгли, сгорел начисто, остался в одной рубашке — скоро-то не выкарабкается….