Григорий Свирский - Андрейка Страница 9

Проснулся Андрейка от треска досок. Кто-то ломал их работу. Выбрался из спального мешка и голый, в широченных московских трусах, которые он то и дело подтягивал машинальным движением, выскочил на крыльцо. На их сооружении стоял, чуть приподнявшись на задние лапы, огромный медведь! При свете полной луны шерсть его казалась голубоватой, и, не ведая, что это черный медведь -гризли, самый свирепый зверь Канады, Андрейка взобрался на деревянную крышу заколоченного бака. Гризли с треском отрывал толстые доски и отшвыривал их в сторону... Еще секунда, и Андрейка оказался в метре от голубовато-черного страшилища с круглыми глазами, и неожиданно для самого себя начал на него орать диким голосом.

-- Убирайся вон, бездельник! К черту! Я не хочу тебя видеть на моей крыше. Твое место вон там, -- он показал на большую клетку, полную лакомств, которую привезли из Торонтского зоопарка. -- Иди туда, если тебе хочется общаться с людьми! Иди к черту, говорю! Ну! -- вскричал он, подымая обе руки.

Гризли таращился на него оторопело, держа в когтистой лапе оторванную доску, постоял так, наклонив голову, чтоб разглядеть, кто там шумит... Потом повернулся всей своей многопудовой голубоватой массой, еще раз взглянул вбок с досадой: мол, чего мешаешь? И, едва не задев Андрея мохнатым задом, спрыгнул вниз.

Утром только об этом и говорили. Барри от ужаса побелел: стоило гризли протянуть к Эндрю лапу...

"Вот так "немой"!" -- ахали девчата из обслуги.

Руководители групп начали приводить толстощеких детей и просили Эндрю рассказать им, как все это было.

Вокруг Андрейки оказалось вдруг столько девушек, что он даже начал подумывать, не удрать ли куда. Даже Virgin, само целомудрие, которая принципиально ничего не слышала, кроме песен любимой группы "Дюран-Дюран" из своего магнитофончика, укрепленного на ее поясе, даже она сняла свои маленькие наушники и поцеловала Эндрю.

Даже франтиха Женевьева, "пудель с медалями", как Андрейка называл ее про себя, обняла. Женевьева казалась ему глуповато-гордой. Вскинутая голова, причесанные книзу мохнатые пуделиные брови. Подымет длинные наклеенные ресницы, в синих глазах -- постоянная насмешка. Над кем?

Женевьева училась в частной французской школе, работала как-то на выставке одежды модельершей и вела себя в кэмпе так, словно ей было не восемнадцать лет, а все двадцать восемь... Эндрю она притянула к себе с такой силой, словно он всегда был ее парнем. Она остро пахла духами, какими-то кремами, пудрой. На руках у нее позванивали браслеты, они оцарапали Андрейке шею.

В умывальнике бросил взгляд на зеркало, -- ужаснулся: весь в губной помаде. Едва отмылся. Только вышел из умывальника, опять Женевьева. К вечеру он удрал от нее на кухню, где работал веселящийся "жучок" Джек Рассел -самый неприятный человек в кэмпе, как решил Андрейка. Тройной подбородок Джека от хохота трясся. Над чем он только не посмеивался?

Двенадцать лет назад Джек был, как и Барри, профессиональным хоккеистом. Ему разбили коленную чашечку. В отличие от Барри, которого беда смягчила, "просветлила", как пропела Кэрен, Джека беда обозлила на весь мир. С десяти вечера до шести утра -- кухонный бог. Моет полы, плиту, кастрюли. Тут его территория, на которую в эти часы не смеет ступить ни одна нога.

-- Ты чего приперся! -- зарычал он на Андрейку. И посмотрел на него пристально: мол, убирайся, пока цел.

Андрейка хотел подняться с табуретки, но тут вбежала Женевьева в голубых шортах с разрезами по бокам до пояса. За стенкой накручивали рок-н-ролл, и Женевьева тут же задергалась в ритме "рока", делая какие-то невиданные Андрейкой па.

-- Уходи вон, пустельга! -- зарычал Джек.

Женевьева вскочила на скамейку, продолжая пританцовывать и глядя на Джека с вызовом.

-- Попробуй, если можешь!

Джек, мокрый от пота, жирный, поднял ее на руках, она пыталась вырваться, крича:

-- Как ты смеешь, вонючка! Горлодер!

Но выбросить ее за дверь для него никакого труда не составило.

Андрейке не надо было повторять, он тут же вышмыгнул на улицу.

В темноте налетел на Женевьеву, которая его ждала. Она обняла его за шею и, отмахиваясь веткой от комаров, повела к костру, возле которого сидели парни и девушки, руководители групп. Дети заснули в своих бревенчатых домиках, и девчонки-руководители пели знаменитую песню "Битлз" "Пусть будет"... Барри аккомпанировал им на гитаре.

Андрейка прислушался к словам и вдруг подумал, что в детстве он пел почти ту же самую песню: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо... " На Луне, вот это правда! хотят того же... Кто-то предложил пересечь озеро, где белел дорогой отель. Туда ездить запрещалось. Все тут же сорвались с места и побежали к лодкам и каноэ, разбросанным на берегу озера.

-- А мы останемся, -- шепнула Женевьева необычным гортанным голосом, и он, поколебавшись, остался.

Стало тихо-тихо, и в тишине вдруг прозвучало почти истерическое:

-- Я virgin. Даже не пробуй, ничего не получится!

Из Андрейки вырвалось нечто вроде смеха, но ему тут же закрыли рот поцелуем. Таким долгим, что он едва не задохнулся.

-- Разве можно смеяться над чужим несчастьем? -- спросила Женевьева, отстраняя свое сметанно-белое лицо от Эндрю, и тут они оба прыснули от хохота, бросившись к дому, в комнату, где Женевьева включила свои любимые "топ форти" -- сорок самых популярных песен недели, которые крутят по радио без остановки.

Барри сказал, что это ширпотреб, но для Андрейки все было новым...

Она пригасила свет и легла возле Эндрю, размягченного музыкой; Андрейка не помнил, когда тоже лег; могли ли его, выросшего без матери, не задеть слова неведомой ему песни, которые Женевьева повторяла всед за "тейпом"; в устах Женевьевы они звучали как неземные.

-- Когда я с тобой, я не должна делать вид, что я какая-то особенная, я могу быть сама собой... Когда я с тобой, я не могу ни о ком думать... Когда я не с тобой, я мечтаю о встрече с тобой, считаю минуты до встречи...

Андрейка почувствовал на глазах слезы.

... Он вспомнил их сразу, как только проснулся... Женевьевы не было.

Он лежал тихо-тихо, оглушенный своим счастьем. Восторг, который он испытывал, был, наверное, сильнее, острее ощущений мужчины. С такой сердечностью говорила с ним только мама, а мамы не стало давно...

Двое суток Андрейка носил в себе чувства торжества и благодарности; все, что ему поручали, он делал весело, быстро, тарелки летали в его руках, почти как у самого "сатаны", или "короля мойки", Поля.

На третьи сутки они остались с Полем одни, и тот, смеясь, рассказал, как провел эту ночь; как ему тихо пели на ухо: "... когда я с тобой, я не могу ни о чем думать... "

Они сидели на бревнах, и Поль не заметил, куда пропал Эндрю. Его не было ночью. Он не появился утром. Барри объявил поиск. И обслуга, и ребята постарше продирались по сырому таежному лесу, крича: "Эндрю-у-у!".

Наткнулся на него Барри. Андрейка лежал на мокрой траве недвижимо, лицом вниз, с неловко подвернутой рукой, и Барри приподнял его в страхе, заглянул в лицо. Лицо было искорябанным и опухшим от слез.

-- Жив, бродяга! -- обрадовался Барри.

Глаза у "бродяги" были какие-то чужие, черные. От расширившихся зрачков, не сразу понял Барри...

-- Что стряслось?! -- Барри поднял его, как ребенка, и понес. Тело Андрейки сотрясалось от беззвучного плача.

Ни слова не сказал Андрейка. Ни в лесу. Ни дома. От еды отказался.

Поль вытолкал всех на улицу; произнес, присаживаясь к Андрейке, что он, Поль, идиот, расхвастался, и -- чем?

-- Ты не должен принимать их всерьез, эти ночные сны, Андрэ! Здесь так принято. Этот кемп для нас, работяг, всегда был столицей секса. Мы весь год вкалываем, не откладывая ни цента... Живем, как белки, "из лапки в рот, из лапки в рот"; у некоторых нет даже адреса. А здесь -- отдушина...

Даже virgin, которая носит магнитофонные затычки, чтоб не слышать непристойностей, тут позволяет себе то, что потом и вспомнить стыдится... Такой уж тут воздух...

Андрейка, наконец, сел. Сказал убито:

-- Зачем я живу? Все чужие... -- Долго молчал. Выпил стакан горячего молока, который подал Поль. -- Уйдем куда-нибудь... -- Они выскочили в окно, выходившее в подлесок, и забрели поглубже. Никакие объяснения Поля утешить его не могли. Андрейка чувствовал себя несчастным. Несчастным на всю жизнь. Оскорбленным на всю жизнь. Не только руки и ноги посинели от холода, -сердце окоченело... Этого он не ощущал даже в Торонтском аэропорту. Тогда было страшно и ... интересно. Заманчиво! И даже хрипатый голос, твердивший с тоской: "Четыреста лет рабства", не очень пугал. Всему приходит конец, даже рабству... А вот сейчас сухие ветки, которые обламываются, шуршат под ногами, казалось, шуршат о полном крахе всей жизни. Он один, и это навсегда... И Андрейка снова зарыдал по-мальчишески, в голос, размазывая по исцарапанным щекам слезы.

-- Поль, ты пойми, меня выбрасывают... Меня постоянно... постоянновыбрасывают... Как тряпку, которой стерли с ног грязь. Как хлам... Я -- ничто. Поль, как нужно жить в этой стране, чтоб тебя не выбрасывали?.. Пожалуйста. Проводи меня до шоссе. Я уеду! Я не хочу с ней встречаться... Никогда!