Алексей Писемский - Фанфарон Страница 9

- Не церемонься, - говорю, - Дмитрий Никитич, ступай отдохни.

- Да, - говорит, - дядюшка, пойдемте в кабинет; я оденусь во что-нибудь попросторнее.

- Хорошо.

Пошли мы. Он, как только вошел, сбросил с себя фрак и кинулся на диван.

- Ах, - говорит, - дядюшка, как я измучился сегодня: с пяти часов утра я не присел; до сих пор куска во рту не бывало, а теперь уж и есть ничего не могу.

- Вижу, - говорю, - мой милый, вижу; впрочем, что же, своя охота.

- Нельзя, - говорит, - дядюшка; нынче в свете обед играет важную роль: обедом составляются связи, а связи после денег самая важная вещь в жизни; обедами наживаются капиталы, потому что приобретается кредит. Обед! Обед! Это такая глубокомысленная вещь, над которой стоит подумать. Однако скажите-ка лучше мне: порядочно все было у меня?

- Чего же, - говорю, - лучше?

- А повар, - говорит, - дядюшка: как вы находите, недурен?

- Очень хорош, - говорю, - брал, что ли, у кого?

- Фи, дядюшка, повара брать! Это, по-моему, все равно, что надеть чужой фрак; это значит всенародно признаться, что, господа, я ем, как едят порядочные люди, только при гостях; как же это возможно? Я не могу себе представить жизни без хорошего повара. Насчет этого есть очень умная фраза: "Скажи мне, как ты ешь; а я тебе скажу, кто ты".

- Что ж, он у тебя, верно, нанятой? - спрашиваю я.

- Нанятой.

- А вот этот камердинер твой, что входил сюда, тоже, кажется, нанятой?

- Нанятой тоже. Вас, я вижу, дядюшка, несколько удивляет, что у меня все нанятые люди; но что же мне делать? Никого своих нет! Говорили, что эта ключница Марья Алексеевна у нас очень хорошая: а на днях я заставил ее подварить наливку, и она приготовила величайшую дрянь, тогда как я могу пить только такие наливки, которые густы, как ликер. Бог знает, что за прислуга была у отца; один другого хуже: глупые, неопрятные, ленивые; ну, а я, признаюсь, не могу этого сносить, это нож острый для меня.

- Прихотничаешь, - говорю, - Дмитрий Никитич. Впрочем, если средства есть, так отчего же и не потешить себя и не сделать, как нравится?

Он молчит. А мне все, знаете, хочется выпытать из него, форсит ли он только, или в самом деле богат, но прямо сказать как-то неловко, и потому я решился щупать его с боков. Немного помолчав, опять навожу на этот предмет.

- Ты, - я говорю, - тогда, Дмитрий Никитич, как еще офицером в отпуск приезжал, так говорил, что именье твоей теперешней супруги в деле; выиграно оно или нет еще?

- Нет, - говорит, - дядюшка, тянется еще.

- Что ж, - говорю, - хлопотать надобно. Смотри, не пропусти сроков.

- Успею еще, не уйдет оно от меня. Теперь мне, главное, хочется устроить себя здесь поосновательнее.

- В чем же, - говорю, - именно будет состоять твое устройство?

- Да как вам сказать, - говорит, - прожектов у меня в голове много, потому что хоть и вы мне говорили и многие другие, что покойный мой отец был хороший хозяин, но, виноват, не вижу этого решительно ни в чем. Если у него и было хозяйство, то маленькое, ничтожное, женское, как говорится.

- Какое же это мужское-то хозяйство? - спрашиваю я.

- А вот-с, например, - начинает он, - усадьба Бычиха с полевыми, лесными, сенокосными дачами и угодьями, на пространстве необозримом - в один день не обойдешь; но какой же, позвольте вас спросить, доход от нее? Никакого, кроме расхода; намолотится хлеба, наготовится соломы, накосится сена, и все это, по-видимому, в громадных размерах, но посмотришь к концу года, все это уничтожится дворней, которая ничего не делает, лошадьми, на которых невозможно выехать, и коровами, от которых пятнадцати пуд в год масла не получается. Как хотите, дядюшка, подобный хозяйственный расчет смешон.

- Что же делать, - говорю, - мой любезный Дмитрий Никитич? Скотина держится потому, что хлеб не станет родиться. В здешней полосе землю не удобришь, так и семян не сберешь, а дворовые люди в прислуге.

- Не сорок же человек, дядюшка, как, например, в моей дворне, из которых у меня ни одного нет в прислуге.

- Это уж, - говорю, - твое распоряженье, а они очень могли бы быть в прислуге; ну, а прочие в этом числе, конечно, старый да малый, тут, я думаю, старые слуги и служанки твоего отца или их дети, куда их девать? Или потом мужик какой-нибудь бессемейный от старости или за хворостью обеднеет, его берут в дворню; вот ведь как дворни большие составляются: почти по необходимости.

- Стало быть, дядюшка, это богадельня?

- Как хочешь, - говорю, - называй, только не тяготись дворней. Это, по-моему, грех; не разбогатеешь этим.

- Однако, - говорит, - дядюшка, при двухстах душах богадельня на сорок человек велика. Впрочем, я о полевом хозяйстве упомянул только для примера, чтобы показать вам, как оно при отце было безрасчетно; я на него и вниманья не буду обращать, не стоит труда; пусть оно идет, как шло, лишь бы денег от меня не требовало; но у меня другое в виду, здесь золотое дно - фабричное производство; вот здесь в чем капитальная сила именья заключается.

- У отца твоего, - говорю, - был кирпичный завод, была и мельница, ты же все это уничтожил.

- Ну что, дядюшка, об этом вздоре говорить: кирпичный завод, на котором пять тысяч кирпичу выделывалось, и мельница, приносившая в год сто рублей и сто раз в год ломавшаяся; тут может быть устроено что-нибудь посерьезнее.

- Что же такое, - говорю, - посерьезнее?

- Сию секунду-с объясню, - отвечает он мне с этаким одушевлением, так что даже встал с дивана и начал ходить по комнате. - Известно ли, - говорит, - вам, почтеннейший дядюшка, что у меня две тысячи десятин лесу? Это ведь капитал, согласны с этим? Но какие же проценты получаю с этого капитала, не угодно ли вам знать? Ни больше, ни меньше, как со старых моих сапогов.

- Что же делать! - говорю. - Сплавов здесь нет.

- О боже мой, сплавов! Мне и не нужно сплавов. Ко мне на дом все приедут и купят; извольте заметить, что у меня две тысячи десятин. В здешней полосе лес растет до своей нормальной величины двадцать пять лет; следовательно, если я разобью свою дачу на двадцать пять просеков, то каждый год могу, бесконечное число лет, вырубать восемьдесят десятин лесу и свободно сжечь его для какого угодно вам фабричного дела.

- Это, - говорю, - так; но на фабричное дело, любезный Дмитрий Никитич, надобно прежде положить капитал.

- Будут-с капиталы! Всякому купцу, который думает завести фабрику около Москвы, где он должен будет платить по четыре рубля серебром за сажень дров, конечно, выгоднее будет устроить фабрику у меня в именье, где я поставлю ему за рубль серебра сажень, или, лучше сказать, я не дам этого никому, я сам устрою завод - стеклянный, хрустальный, бумажный, какой вздумается, и наперед знаю, что буду получать огромные барыши.

- Ну, барыши, - говорю, - еще впереди, ягнят по осени считают; а прежде всего смотри, понимаешь ли ты хоть сколько-нибудь сам эти дела?

- Это вздор; за пятьсот - шестьсот целковых в год вы можете нанять превосходного фабриканта, химика, машиниста, какого только вам надо! Вот бы что, дядюшка, отцу моему следовало давно затеять, так именье бы стоило чего-нибудь.

Слушаю я его, и такого-то, знаете, тумана напустил он мне в глаза этим разговором! Говорит, пожалуй, ладно и неладно. Ехавши домой, переговариваю я об этом с моей супругой.

- Из нашего Дмитрия Никитича, - говорю я, - вышел какой-то прожектер.

- Да, - отвечает она мне, - только все его эти прожекты, кажется, Елене Петровне (то есть его супруге) очень неприятны, потому что, когда в гостиной он тоже об этом рассказывал, так она ему при всех сказала: "Дай бог, говорит, чтобы все это было так выгодно, как ты, Митенька, рассчитываешь", а он, сконфузившись, не нашелся на это ничего сказать, а только подошел и поцеловал ее в голову.

- Не знаю, - говорю, - подождем, что будет дальше.

- Дальше, однакож, предприятия его шире и шире распространяются. Завод устраивается хрустальный под присмотром англичанина, который нарочно из Москвы нанят; в суде он у меня, знаете, билет заявлял, тут я его и видел. Одет чисто, богатый, должно быть; и уж не дешево, конечно, взял. Но завод еще не все; слышу я о многом и другом; слышу, что Дмитрий Никитич почтовую станцию снял; мосты тогда строились по большому тракту, два или три моста, довольно капитальные, те взял на подряд; подбился ко всем этим, знаете, тузам, которые у него кушали, и выпросил у них залогов; у двух купцов наших вывернул как-то свидетельства на дома. Ко мне было, знаете, адресовался с той же просьбой, однако я говорю, что человек я мнительный, торговых дел не понимаю, да и именья свободного нет. Отошел, знаете, отвертелся кое-как. На зиму он вздумал в город к нам переехать. Сказывает мне об этом.

- Милости, - говорю, - просим, мы рады; компания нам будет.

- Помещение, - говорит, - дядюшка, только меня затрудняет.

- Что же, - говорю, - помещение... Найми старого судьи дом светленький, чистенький и теплый очень.

- Фу, дядюшка, что ж вы говорите! Где ж я помещусь с моей семьей в этих конурках? Нет уж, - говорит, - я хочу свой выстроить, или, лучше сказать, решился купить эти погорелые стены на площади... Место тут прекрасное; отделаю их, как мне надо.