Александр Хургин - Кладбище балалаек Страница 9

И наверно, все наши беды от того, что мы, имея такие обобщенные рекомендации, вынуждены жить наобум. Наобум выбирать дорогу, по которой будем потом идти до ее или до своего конца. И, естественно, дорогу мы выбираем не ту и вообще не дорогу, а какой-нибудь проселок, где грязи по колено, и по обочинам растут недоповаленные ветром деревья, и сидят на них вороны новой особой разновидности: в весе достигают ста пятидесяти килограммов, питаются трактористами. Само собой разумеется, пройдя по этому проселку, мы приходим к выводу, что жизнь не удалась и не состоялась и что жить нужно было совсем не так и не здесь, заниматься не этим, а тем, и жениться не на той, а на этой, этой и этой. И как только мы все это поймем, мы уже не живем, а жалеем о своей неудавшейся, прошедшей мимо нас жизни, жалеем себя. И это уже не жизнь, а тихое несчастье. Созданное самим себе своими руками и усилиями.

Поэтому многие и жизнь свою изменяют туда-сюда-обратно. Думают, она же, сволочь, одна, а не десять их, и вдруг я живу не так, как должен, а наоборот, недополучая от жизни львиную долю благ, удовольствий и радостей земного происхождения. И меняют все, что только можно поменять. Дергаются, как черти в колесе. Только бы получить, по их мыслям и понятиям, свое и вообще все от жизни.

Один из мимолетных Лелиных мужей на этот счет оригинально высказывался. Говоря: "Если вы пришли, чтобы все взять от жизни, - возьмите и уходите", кладезь мудрости и остроумия был этот ее муж... пропади он, прости Господи, пропадом.

Я не отношусь к таким беспокойным ищущим натурам. Я бы жил себе тихо и мирно, и спокойно, если бы меня никто не трогал. И ничего бы не менял, если бы это зависело от меня одного, и только. Поэтому, раз уж я додумался до того, что нужно все менять, значит, меня достало и добило. И делать я это буду не по своему желанию или капризу, а по крайней необходимости, не имея никакого выбора и никакого выхода. Я действую по обстоятельствам, обеспеченным мне другими. Преимущественно, конечно, Лелей. Она умеет обеспечить обстоятельства. Любые и всякие. Тут у нее талант непревзойденный. У нее много непревзойденных талантов. Но талант создавать обстоятельства, условия и ситуации - большей частью невыносимые - здесь Леля недосягаема. Здесь она достигла вершин и высот. Или точнее - вершин, так как вершины, они всегда на высотах, а высоты на вершинах не всегда. Мне, главному потерпевшему от Лелиных талантов, не стыдно констатировать, что Леля бесконечно талантлива. А талантливый человек все делает талантливо. В том числе глупости и гадости. Ну, и условия создает - это само собой.

Условия Леля мне создавала всегда, и я всегда в этих созданных условиях как-то старался дрейфовать, не очень теряя лицо и себя. Я вполне приспособился к условиям. Но сегодня Леля создала мне не условия, она создала обстоятельства. А это не совсем одно и то же. И в этих обстоятельствах я готов пойти далеко, на коренные изменения своей жизни готов пойти. Лишаясь остатков внутреннего равновесия, пусть и неустойчивого, качающегося. Мне было не слишком сложно его лишаться, так как неустойчивое равновесие - неустойчиво. Да и не один я его лишался. А по счастливой случайности или совпадению - вместе со всей страной. Правда, у страны были на то иные причины.

Вчера в моей стране случились самые главные очередные выборы и выбили страну из колеи, и она так же, как и я, пошатнулась и закачалась, угрожая изменить свой общий образ жизни до неузнаваемости, вплоть до движения по кругу в другую сторону. Правда, стране пришлось труднее, чем мне. Я все-таки один, сам по себе, подвижен и мобилен, и более или менее целен. А она... Она разнородна, неуклюжа, рыхла и неповоротлива, как дура. И разума никакого не имеет. Кроме коллективного, который как лебедь, рак, щука и колобок. Или еще всех их глупее, потому что еще противоречивее и многовекторнее.

Возможно, я все утрирую, а возможно, сужу по себе, обобщая и перенося свой опыт на других, чего делать нельзя. Потому что люди вообще не могут понять друг друга, других людей. Но надо же хотя бы пытаться. Не знаю. Мой опыт таков. Я какой был, такой и приобрел опыт. Потому что другого опыта мне не досталось, другого на мою долю не хватило. И у меня сложилось впечатление - что страна моя похожа на Лелю и так же, как Леля, давно уже пытается меня выставить. Только я не выставляюсь. Видимо, потому, что делает она это не так грубо, как Леля, а более нежно, не спеша, на протяжении времени. И от этого протяжения мне кажется, что можно сказать моей стране "а вот хрен, буду я в тебе сидеть до гробовой доски, сидеть всей стране назло". И я сижу. А уехать из моей страны стоило хотя бы для того, чтобы не видеть бездомных кошек и собак, роющихся в помойках и отгоняемых от баков такими же бездомными людьми. И еще чтобы избавиться от моли. Которая заводится и живет в моей стране везде и всюду. Во всех жилищах. В шкафах, в ванных комнатах, в макаронах, а также и во дворах домов, в садах, парках и скверах.

Приходя раз в сто лет к себе, я обязательно осматривал помещение - нет ли в нем моли. Я никак не мог понять, чем питается эта сволочь в моей пустой квартире. Там много лет нет ничего съестного, никакой шерсти и тому подобных лакомств, там стоит один-единственный синтетический, совершенно несъедобный диван, а моль не переводится. Притом она разных видов - обыкновенная и пищевая. Ну вот чем она может питаться? Памятью о крупах, муке и свитерах, связанных когда-то моей мамой? Или питаться она летает к соседям?

Кстати, летает она вроде бы неторопливо и праздно, чуть мельтеша, а прихлопнуть ее удается не всегда. Часто она так помотает тебе нервы, пока попадется между ладошками, что не дай Бог. Потому что она маленькая и незаметная, сливающаяся с окружающей средой, какого бы цвета эта среда ни была. И я ее, моль, за это, за вездесущесть ее и серость - ненавижу, и жизнь вокруг блядскую - тоже.

Все это я говорил и себе, и другим вслух, но сидел на месте. Бесповоротно. В смысле, безвылазно.

В детстве, когда я делал что-нибудь не то - тогда это называлось "не

слушался", - отец говорил: "Сейчас выгоню на улицу, и иди, куда хочешь и куда глаза глядят". Я не знал, куда глядят мои глаза, и куда мне, выгнанному, надо будет идти, не знал. И мне из-за этого незнания становилось страшно. Страшно до соплей. Пожалуй, это первый страх, который я помню. Страх, что меня выгонят из дому, одного, и я не буду знать, куда идти. И я думал, что надо слушаться. А отца надо попросить, чтоб наказал меня как-то иначе. Только бы не выгонял. Можно же в угол меня, например, поставить или отшлепать тяжелой ладонью. В конце концов, можно не давать мне ничего сладкого, даже сахара из сахарницы. Даже докторской колбасы можно не давать. Она, правда, совсем не сладкая, но я люблю ее не меньше сладкого, а когда хочу есть - так даже больше. А выгонять меня не надо.

Я долго боялся, что отец осуществит свою угрозу. И понял, что не осуществит, уже в школе. Во втором, наверное, классе. И, видимо, этот страх слишком долго во мне сидел. Потому что он остался, сохранился и на взрослые мои годы. И я всегда боялся, что меня откуда-нибудь выгонят. Из института, с работы, из дому. И боялся, выходит, небезосновательно. Правда, ни с работы, ни из института меня никогда не выгоняли. Не за что было меня выгонять. Зато Леля не искала, за что, и выгоняла, не страдая и не мучаясь поиском причин и поводов. И кончилось это тем, что страха во мне не стало. Он стерся от частого употребления. И ниоткуда я не боюсь теперь быть выставленным, выдворенным, изгнанным. Ни из дому, ни из страны, ни, наверное, из жизни.

А пока все шло так, как обычно идет по утрам. Сам я, правда, не знаю, так ли все идет, не встаю я так рано, ни свет ни заря, но думаю, что никак по-другому утро развиваться не может. И иду я по самому рядовому утру, по самому обыкновенному, и в направлении правильном. И нас таких, идущих, легион. Мы идем туда, а не оттуда, идем, потому что должны идти и потому что не идти по разным причинам и обязательствам не можем.

Вот идут параллельно со мной рабочие и, я думаю, колхозники, отмененные высочайшим указом как класс, они идут на фабрики, заводы и рынки, чтобы начать свой ежедневный труд, свою битву за трехразовое питание. Вот идут люди, по лицам которых не скажешь, кто они и зачем, и куда в этот час направляются. Прошли, обогнав меня, двое мужчин. Один сказал: "Подождем. Подождем". Они постепенно увеличили скорость движения, удалились, смешавшись с рассветом, и вышли из поля моего зрения и слуха, воспользовавшись молоком тумана как прикрытием. Куда они шли, чего собирались подождать или "подождем" означало "под дождем"? Я этого от них не узнаю. И сам догадаться не смогу. Я не из когорты догадливых и сообразительных, и находчивых. Да и вариантов здесь бесконечное множество, настоящее торжество вариантов. Так как каждый человек ждет чего-то своего. Часто под дождем. Часто того, чего другие люди не ждут и в помыслах не держат. Разные люди вообще ждут разного и по-разному. От одних и тех же событий, бывает, ждут противоположных результатов...