Мозес. Том 2 - Константин Маркович Поповский Страница 9

сына все не было, так что народ стал даже немного волноваться, беспокоясь, придет ли он вообще, а если и придет, то когда. Однако на исходе третьего часа он все-таки появился и, подойдя к крытым рядам, удивил собравшихся свинцовой бледностью лица и нелепой шляпой, которую обыкновенно носят цыгане и местечковые евреи. Остановившись возле рядов, он огляделся и вдруг зарыдал, опустившись на колени и ткнувшись лицом в землю. Полежав какое-то время в таком положении, он поднял голову и, вновь оглядев безумным взглядом присутствующих, закричал что было мочи: «Покайтесь, православные, покайтесь родненькие, пока есть время, а жнец еще не взял серпа своего!», после чего, вскочив с колен, наклонился к первому, рядом стоящему, и что-то спросил у него, а затем что-то прошептал ему на ухо, после чего проделал то же самое со следующим, потом следующим и еще с одним, так что скоро на базарной площади выстроилась своего рода живая очередь в ожидании, когда он скажет что-то такое, от чего некоторые отходили от него в великом смущении, другие, напротив, посмеиваясь и хихикая, а третьи даже с величайшим отвращением, грозя купеческому сыну скорым наказанием и произнося примерно одни и те же слова, из которых «позор» и «стыд» были далеко не самыми крепкими. Впрочем, таковых было, на удивление, совсем немного, тем более что тут произошел еще один казус, которого, конечно, никто не ожидал и был этот казус еще удивительнее, чем прежний, о чем мог засвидетельствовать не один десяток при сем присутствующих. Один из полицейских, в чине квартального, посланный, как обыкновенно случалось, следить за порядком в этот людный базарный день, совершенно случайно наклонился к купеческому сыну, наверное, чтобы призвать его к порядку и не устраивать лишней толкучки, после чего вдруг зарыдал, сорвал с себя головной убор и, отцепив саблю, бросил ее на землю, а сам опустился на колени, являя и на лице своем, и в самой позе своей чувство глубокого раскаяния, говоря: «Креститесь, братья, в веру иудейскую, ибо близок час и топор уже лежит при древе, так что всякое дерево, не приносящее доброго плода, бросят в огонь вечный». Сказав это, он открыл свои объятия купеческому сыну, после чего они обнялись и зарыдали еще громче. Картина была соблазнительная и, вместе с тем, порочная, ибо даже невооруженным глазом было видно, что дело тут шло, конечно, не о пустяках, а об основах и основаниях, раскачивание которых и недопустимо, и преступно.

«А что же дальше?» – спросил Филарет, без всякого выражения глядя на благочинного, отчего тому становилось совсем неуютно, как будто это он сам был виноват в том, что в епархии стряслась такая вот, с позволения сказать, сомнительная история.

Впрочем, история эта уже двигалась к своему завершению, тем более что дело уже приняло такой оборот, что о ней заговорили на всех углах этого зеленого южного городка все кому не лень, а некоторые даже заключали пари и ставили – кто на купеческого сына Тришу Зябликова, а кто на квартального, которого звали Филипп Филипыч Востроглазов – кого быстрее вернут в лоно матери Православной Церкви, и кто какие наказания понесет от сострадательной, но справедливой руки местного епархиального архиерея владыки Мельхиседека.

Что же касается самого владыки, то, сознавая лежавшую на нем ответственность за души вверенной паствы, он несколько раз призывал виноватых вернуться в лоно матери русской православной веры, указывая на опасность своеуправства, и призывал смутьянов немедля подчиниться властям, оставив тлетворные заблуждения и помня, какая награда ждет на том свете верных и до конца претерпевших.

Как бы то ни было, но и со смертью владыки, так и не сумевшего достучаться до каменных сердец новоявленных еретиков, дело вскоре дошло до самого губернатора, который повел себя решительно и смело, как Суворов, и недолго думая велел запереть обоих смутьянов на гауптвахту и держать их там до тех пор, пока они ни образумятся и ни принесут достойный плод покаяния, как перед церковным престолом, так и перед властями предержащими, о которых нечего было добавить после сказанного апостолом, что всякая власть от Бога.

«И где же они теперь?» – поинтересовался Филарет.

В ответ благочинный вновь засмущался и даже повел плечиком, словно говоря, что кто-кто, а уж он-то тут совершенно ни при чем, но потом, понуждаемый строгим взглядом владыки, сообщил, что поименованные выше разбойники и святотатцы по-прежнему не оставили свои вредные глупости и пребывают все на той же гауптвахте, где не только не одумались, но принялись с еще большим рвением призывать окружающих к покаянию и прочим неуместным делам, так что в воскресные и праздничные дни под окнами гауптвахты всегда можно было найти толпящийся народ, приносящий сидельцам пирожки и табак, а взамен слушающий сомнительные призывы, неполезные для православных ушей, а, следовательно, ведущие всех, кто их слушал, прямой дорогой в Ад.

Услыхав этот подробный, хотя и не совсем внятный рассказ, его высокопреосвященство митрополит Московский и Коломенский, первенствующий член священного Синода и все такое прочее, сильно побледнел и насупился, что случалось всякий раз, когда ему вдруг выпадали трудные задачи, требующие решительных и скорых действий во спасение того, что по тем или иным причинам требовало спасения. Потом он посмотрел на почтительно стоящего перед ним благочинного и сказал, более самому себе, чем стоящему перед ним собеседнику: «Да как он посмел!», после чего вновь задумался, глядя куда-то в сторону, но затем, решительно стряхнув с себя эту задумчивость, потребовал завтра же, не позже девятого часа представить пред его светлые очи обоих смутьянов. Голос его при этом прозвучал неожиданно твердо и пугающе, – так, словно где-то далеко прогрохотала быстро приближающаяся гроза, способная испепелить даже и самые признаки непослушания и готовая омыть живительными водами благодати раскаявшегося до конца грешника.

Достоверно известно, что вечер этого трудного дня и большую часть ночи его высокопреосвященство провел в горячей молитве, словно предоставляя решение злополучного казуса Божьей воле и только ей одной.

Неизвестно, дождался ли владыка ответа от Небес, но ровно в девять часов утра он уже сидел все в том же заячьем тулупчике и в том же кресле, на котором он сидел вчера, разбирая жалобы, просьбы и предложения. Слух о том, что владыка собирается заняться делом купеческого сына и квартального надзирателя, конечно, быстро облетел не только всех консисторских чиновников, но и духовенство, так что с раннего утра перед дверями консистории толпилась тьма-тьмущая народа. Однако ж, в помещение, которое облюбовал себе высокопреосвященный, никто допущен не был, за исключением вчерашнего благочинного и секретаря Владыки, отца Михаила, который, примостившись за одним из