Эмиграция, тень у огня - Дина Ильинична Рубина Страница 9

— Брось, — сказала я позже Катьке, — ни за что не поверю! Этого просто не могло быть!

— Почему? — весело возразила Катька. — Ты жизни не знаешь! Люди как рассуждают: фото остается внукам и правнукам, кому охота фигурировать в веках с тощим желтым носом? Фима арендовал гроб, держал его в ателье, клиент приходил красивый, выбритый, праздничный, укладывался на минутку — вокруг родные и близкие — чик! — вылетает птичка, и человек идет дальше праздновать Первое мая или там Седьмое ноября.

— Нет! — повторила я твердо. — Этого не могло быть. Нормальный человек всегда отталкивает от себя смерть.

— Дура… — проговорила Катька неожиданно грустно. — Ты что, забыла, как пьют в России?

После обеда явилась заказчица из Сохнута забирать готовую брошюрку о новых правилах таможенного досмотра, и Яша, сцапав свежую жертву, полтора часа мытарил ее у компьютера, экзаменуя на предмет всевозможных существующих и несуществующих программ и ласково доказывая ничтожность экзаменуемой.

— Вы, конечно, знаете — сколько мегабайт вмещает харддиск этой модели IBM? Ну-ка, ну-ка… Не знаете? Помилуйте, это знает любой питомец интерната для слабоумных… — Или что-то вроде этого.

Заказчица жалко улыбалась и сосала через трубочку минеральную воду из пластиковой бутылки.

Наконец, отпустив полудохлую сохнутовскую мышку, Яша съел последний банан и обеими руками защелкнул пустой кейс тем же движением, каким взмокший дирижер оркестра сажает заключительный аккорд симфонии.

— Я побежал к Апису на Бен-Иегуду, — сказал он, — на заседание совета директоров. Если кто позвонит — буду завтра с утра.

У дверей он обернулся и, лучась подленькой рыжей ухмылкой, добавил:

— Ночью будут бомбить.

Когда за Яшей захлопнулась дверь, Катька сказала громко:

— Полководец долбаный!

* * *

Средь ночи запели трубы Страшного суда.

Нет, грешно обижаться: недели за три объясняли по радио, как именно в случае воздушной атаки будет гудеть сирена. Просто мы не знали, что один из самых мощных районных усилителей звука установлен на крыше нашего дома, то есть на наших головах. Поэтому леденящий душу слаженный вой, взмывающий и ныряющий куда-то в глубины живота, никак нельзя было принять ни за что иное, как только за пение труб Страшного суда.

Я осталась лежать, совершенно распластанная этим воем.

Выскочил из соседней комнаты Борис, крикнул:

— Что ты валяешься?! Немедленно в комнату! — поднял на руки оглушенную со сна дочь и понес в наше убежище.

Там уже метался возбужденный и, кажется, ужасно довольный всем происходящим наш пятнадцатилетний балбес. Поддергивая спадающие, на слабой резинке трусы, он то хватал коробки с противогазами, то бросался на кухню за ножницами.

Когда Борис закрыл дверь и принялся заклеивать щели клейкой лентой, сын с воплем «Салфетки забыли!!!» стал рваться наружу, так что для успокоения пришлось дать ему по шее.

Путаясь в резиновых завязочках, стали надевать специфически воняющие противогазы. Руки у меня тряслись, как на последней стадии Паркинсона. Борис отобрал у меня противогаз и стал надевать мне на голову, рявкая: «Подбородок в выемку! Подбородок, я сказал, в выемку!»

По радио передавали нежные песни. Я думаю, их отобрали заранее. «На будущий год мы сядем с тобой на балконе, — пел вольный женский голос, — и станем считать перелетных птиц… Вот увидишь, как прекрасно будет в будущем году…»

Дочь позволила натянуть на себя противогаз, но, когда увидела наши крокодильи рожи, заплакала и стала срывать с себя маску.

— Доченька, смотри! — крикнул отец и принялся отчебучивать, задирая ноги, кивая рылом противогаза и виляя задом. Подскочил ко мне, схватил, поволок по комнате отплясывать дурацкое танго.

— Я хочу в туалет, — сказала я, трясясь неуемной какой-то тряской.

— Это от страха, ничего, — сказал он и крепко прижал меня к груди. — Дети, быстренько отвернулись, мама сядет на ведро.

Тут опять завыла сирена, но по-другому — ровным утробным воем.

— Отбой! — сказал сын.

По радио объявили, что можно снять противогазы и выйти из герметизированных помещений. В большой комнате надрывался телефон. Борис содрал с двери клейкую ленту, я выскочила и бросилась к аппарату.

— Семейство Розенталь? — вежливо осведомились на иврите.

— Нет, — задыхаясь, ответила я. — Вы опять ошиблись номером.

* * *

— Да-да-да! Ну конечно! Противогаз, герметизированная комната, клейкая лента… Господи, какая же вы прелесть! Я умилен, умилен… Дайте ручку…

— Ну а вы-то сами, Яша, — заметила Рита из своей кабинки, — вы, конечно, гуляли под ракетным обстрелом, подставив лицо прохладному ветру?

— Конечно, гулял, — невозмутимо отозвался Христианский. — Я и собаку взял, и детей — с условием, чтобы тепло оделись.

Перебивая друг друга, стали обсуждать прошедшую ночь — Катька жаловалась, что «этот идиот Шнеерсон» нарочно герметизировал кухню, чтобы жрать во время воздушных атак, — строили предположения о ходе войны: в утренних новостях передавали невероятные какие-то сводки потерь иракского диктатора. Американцы победоносно бомбили…

— Ерунда, — заметил Христианский лениво, — американцы никогда не были хорошими вояками. Вот увидите, скоро выяснится, что все эти сводки — фикция.

— Что — фикция?! Что — фикция?! — наскакивала на него Катька. — Разбомбленные танки — фикция?!

— Конечно, — щурясь, отвечал Яша, — в конце концов выяснится, что и танки ненастоящие, и война ненастоящая, и вообще — американцы оставят эту рожу у власти, так, надают по заднице для острастки, ну, водопровод разбомбят, который он починит в три месяца…

В моей кабинке за моим компьютером сидел молодой человек в свитере такого люминесцентно-зеленого цвета, что на лицо и руки его падал мощный цветовой рефлекс. Среди культурных слоев населения города Фастова такой цвет называется «сотчный». Бледно-зелеными казались его прыщавая физиономия, усы щеткой, бесхозно валяющийся на краю уха чуб.

— Здравствуйте, — сказала я.

Он не ответил и даже не повернул головы, продолжая тыкать зеленым пальцем в клавиатуру компьютера. Я зашла к Христианскому и сказала:

— Яша, там за моим компьютером сидит какой-то глухонемой утопленник. Где мне сегодня работать?

Тот расхохотался и крикнул:

— Хаим, ты опять с дамами не здороваешься? — И мне: — Ну, что с ним делать? Не умеет он, не умеет. Не обращайте внимания. Не за то боролись. Это наш реб Хаим…

До обеда почти не работали, возбужденный Яша сбегал и приволок откуда-то из недр «Ближневосточного курьера» затрепанную карту Ближнего Востока и, согнав всех нас в свою кабинку, расстелив карту на полу, совсем заморочил нам головы, подробно объясняя ход событий, оперируя при этом абсолютно неведомыми нам военными терминами и прочей изнурительной чепухой.

В обеденный перерыв я, Катька и Рита спустились в буфет перекусить и там, обстоятельнее, чем обычно, потому что ей приходилось еще прожевывать кусочки шницеля, Рита объяснила все о ребе Хаиме, который, по ее словам, ныне украшал