Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв Страница 9

— Вот тебе на! Разве в селе пастухов нет?

— Есть, — сказал я, — да только сперва всем хочется самим постеречь…

— Пянер прежде всего должен соблюдать свой устав, а не овец пасти! — строго сказал Дудкин, и от меня немного отхлынула беспокойная зависть к тем, кто погнал в поле овец. Мы стояли на школьном крыльце, залепленном толстым слоем подсыхавшего на солнце чернозема, и моим ногам было тепло как на печке. Выгон уже розоватился, — проклевывалась молодая трава, а на гребнях канав разноцветно сияли и шевелились лучистые пятна. Я-то хорошо знал, что это всего-навсего осколки бутылок, но они заманивали поднять их, отереть подолом рубахи и приложить к глазам, чтобы поглядеть на небо, на Камышинку, на церкву. Тогда сразу все увидишь преображенным, не своим, а каким ты захочешь: коричневым, голубым или пожарно-желтым…

— Надо немедленно собрать всех пянеров! — прежним строгим тоном сказал Дудкин. — Тебе известно, где они сейчас находятся?

— Наверно, во-он там, — показал я на заречные поля. Они были подернуты сизой пеленой, дрожавшей и переливающейся, как вода, и все, что там различалось — гряда разлатых крошечных ракит вдоль дороги, тут и там раскиданные бурые стога сена, кромка поднебесного мглистого леса, — все это не стояло на месте, сдвигалось, переламывалось и снова возникало как в сказке. Конечно ж, я погнал бы туда овец, если б они у нас были!

— Туда же километров пятнадцать будет! — определил Дудкин.

— Брянщина потому что, — сказал я.

Дудкину давно уже хотелось закурить, он несколько раз доставал из кармана брюк пачку «Пушек» и сразу же прятал ее, покосившись на мой галстук. Я бы мог и снять его, а потом повязать опять, но ведь неизвестно было, сколько мы еще пробудем тут вдвоем, и я сказал:

— Не бойтесь, Алексан Семенч. Я никому не скажу.

— О чем? — растерянно спросил он.

— Про папиросы.

— Да я и… Ну и чудак ты, Письменов! Он, видишь ли, не скажет!.. А ногам тебе не холодно?

— Аж жарко, — сказал я. — Выгон вон уже какой сухой… Небось, и аэроплан не завяз бы.

Дудкин, видно, и сам все время помнил об утильсырье. Он повернулся ко мне боком и раздраженно сказал:

— Зимой не успели отправить в волость, а теперь трудно с гужтранспортом. Тут же вагона два будет!..

Мне хотелось сказать, что Момичев жеребец за один раз увез бы половину нашего утильсырья, только б телегу найти побольше, но Дудкин стоял ко мне боком, будто обидясь на что-то, и я смолчал и стал смотреть на речку. Там по-прежнему струилось знойное марево и двоились ракитки, а по небу, прямо на Камышинку, высоко плыла огромная темная рагулина диких гусей, — я сразу распознал их отрывистый тревожный крик. Над селом вожак заметно начал набирать высоту, и стая разорвалась, потом смешалась, но направления полета не потеряла. Дудкин смотрел на гусей из-под козырька ладони, приподнявшись на носки сапог, и когда стая скрылась, он порывисто оправил портупею и сказал мне весело, без передышки:

— Знаешь что, Письменов? Валяй-ка ты домой! А я отправлюсь в Лугань. Волкомпарт меня вызывает, понял?

Мы опять отсалютовали друг другу, и Дудкин, неуемно радуясь чему-то, сбежал с крыльца. На выгоне, в полверсте от школы, он долго стоял, уткнувшись лицом в ладони, — наверно, ветер гасил и гасил спички…

Дома, еще во дворе, я услыхал озлелый тонкий голос дяди Ивана, долетавший из хаты, — Царь у нас всегда начинал шалопутить с весны. Я поднял в сенцах круглое полено и вбежал в хату. Тетка сидела на лавке, полуприкрыв лицо фартуком, — это у нее такая привычка, если хотелось спрятать смех. На столе и на подоконниках лежали как попало ковриги хлеба, горшки, чугунки и сковородки. Неумытый, весь какой-то раздерганный и чудной, дядя Иван стоял посередине хаты с пилой в руках. Я встал между ним и теткой, но она потянула меня за подол рубахи к себе, забрала полено и сказала мне в макушку:

— Петрович делиться задумал, Сань. Да вот не знает, как быть… Лавка-то одна, а нас трое. Пилить собрался…

— Слезь, говорю, с лавки, змея! — крикнул дядя Иван и стукнул пилой об пол. Пила изогнулась и по-балалаечному заиграла, покрыв голос Царя, и я захохотал первый, а тетка за мной. Дядя Иван бросил пилу; схватил чугунок и швырнул им в окно, что гляделось на Момичев двор. На звон оконных склянок и хрясь рамы тетка даже не обернулась.

— А в то, последнее, спробуй головой. Может, бог даст, не застрянешь, — чуть слышно сказала она Царю, а меня обняла за шею, и я ощутил, мелкую дрожь ее похолодевших рук.

— Давай делить хату! — одурело взвизгнул дядя Иван. — А то я подпалю ее к чертовой матери!

— Что ж, давай делить, — с недоброй решимостью сказала тетка. — Давай позорься… Сань, сбегай за палкой, ведаться будем.

Я срезал в лозняке длинную хворостину и по дороге раза три поведался на ней сам с собой: верх приходился той руке, которая первой начинала перехват. Я отдал хворостину тетке, и дядя Иван подозрительно спросил меня, к кому я хочу отойти — к нему или к «подколоднице»?

— К подколоднице, — не раздумывая, сказал я. Тетка засмеялась и пошла к Царю, стоймя держа хворостину. Царь уцепился за нее своей рукой выше теткиной, и они стали быстро перехватывать лозину до тех пор, пока конец ее не очутился в теткином кулаке.

— Ага, змеи! — злорадно сказал Царь. — Чулан мой! Теперь к печке не подходите!

Я взглянул на тетку. Она ободряюще подмигнула мне, но ничего не сказала. Горшки и чугунки разделили на две части, а хлеб по едокам, — нам с теткой пришлось три ковриги, а Царю полторы. Лавка целиком досталась нам, а стол дядя Иван утащил в чулан, и в хате сразу стало непривычно пусто и отчего-то невесело. У нас было всего-навсего пять куриц и один петух. Тетка предложила Царю на выбор любых трех, чтобы две остались при петухе. Уже к вечеру мы поделили в погребе картошку, — по семи ведер на каждого.

В ту же ночь мы с теткой переместили свои постели в сенцы.

— Как же мы теперь будем жить, Сань? Ума не приложу… — сказала в темноте тетка, и по ее голосу я не мог догадаться, смеется она или плачет…

Утром мы собрались варить себе кулеш прямо на дворе: из четырех кирпичей я сложил возле крыльца печурку, но щель топки была узка, — хворост в ней тлел, а не загорался. Тетка постояла-постояла над чадившим очагом и пошла в сенцы, а