Кокс, или Бег времени - Кристоф Рансмайр Страница 9

Лишь спустя недели и лишь как весьма противоречивый слух в Пурпурном городе, а в конце концов даже в переулках Бэйцзина стали шепотом повторять, что именно астрологи — да-да, астрологи! — желая предупредить грозящее опровержение благоприятного прогноза погоды, начинили ракеты для фейерверка солью серебра и обстреляли ими облачный фронт, который уже не один день собирался перед цепью Шаньских гор. Рассеянной высоко над вершинами со­ли серебра полагалось разжать облачные кулаки и выпустить дождь, град, снег или что уж там было — подальше от города, а главное, подальше от глаз Великого.

Однако, словно притянутый трескучими, при свете дня бледными, как водяные знаки, едва различимыми в небе снопами фейерверка, вместе с эхом разрывов, бьющимся среди отвесных скал и пропастей Шаньских гор, поднялся порывистый ветер, который сгустил снег еще высоко над землею и унес его прочь, в небесные регионы над Запретным городом — и только там наконец-то отпустил на волю свой кристаллический груз.

Прежде чем началась метель, Кокс даже увидел над кровлями Пурпурного города двойную радугу и подумал, что эта игра красок на безоблачном небе есть климатическое явление, ограниченное географической широтою Бэйцзина, а за­тем, когда перед снежными вихрями накатила волна ледяного воздуха, укрылся у камина в своем доме. Когда вновь прояснилось и выглянуло холодное солнце, он вышел на улицу и восхитился сверкающим городом, сверкающими крышами и сверкающими, ослепительно белыми дворами, где не было никаких следов.

В последующие дни Джейкоб Мерлин, Арам Локвуд и Бальдур Брадшо каждое утро под эскортом безмолвных гвардейцев являлись на работу в дом своего мастера, а вечером их провожали обратно, причем Кокс никогда не отвечал на их вопросы, не говорил, что же именно они должны делать в приятном тепле за своими верстаками. Сокровища и блестящие автоматы, привезенные за многие тысячи морских миль из Англии для китайского императора, отвергнутые и неувиденные, давным-давно дрейфовали на борту “Сириуса” в Южно-Китайском море и найдут покупателей не раньше, чем в Иокогаме.

Дни оставались солнечными, но ветреными и очень студеными. Император якобы истолковал снег как знак того, что принцу-сочинителю следует извлечь пользу из своего абсолютного слуха и улучшить оперу, представление же оной отложить впредь до достижения высочайшего совершенства, — и, вероятно, поэтому до поры до времени не стал карать астрологов. А те не смели делать дальнейшие прогнозы и на коленях молили некого мандарина, который в ознаменование своего высокого ранга носил на одежде двух вышитых золотом леопардов, — молили о терпении: при пасмурном небе и осеннем ночном тумане звезды читать невозможно.

В тенистых дворах снег таял медленно. Из пастей драконов-драконов-горгулийлишь в полдневные часы капала талая вода, журчание которой вскоре после полудня уже умолкало.

Привезенные   в   матросских   сундучках,   ящиках   и   ларях   материалы   и   инструменты   для   строительства   автоматов   и   часов разложили согласно указаниям Джейкоба Мерлина на свету, белом, почти веселом зимнем свету, падавшем в окно мастерской, упорядочили и подготовили для выполнения императорского заказа, о котором Цзян и тот мог лишь предполагать, в чем он будет заключаться. Ведь из окружения Великого по-прежнему никаких указаний не поступало. Казалось, глубокая тишина, окутывавшая императора, стала еще непроницаемее из-за страха астрологов, опасавшихся, что кара за ложное предсказание все же их не минует.

Император любил безветренную, сухую и ясную погоду, ибо желал слышать в садах пение, хоры и бренчанье оркестров, непременно под открытым небом. Только там он мог наслаждаться оперой и одновременно наблюдать плывущие облака, а когда оркестр и голоса певцов на несколько тактов умолкали, слышать шелест ветра в листве роз, шепот листьев бамбука, симфонию дикой природы, подчиненной созидательной человеческой воле.

Однако в ходе долгого ожидания погодных условий, отвечающих его предпочтениям, император вполне может потерять терпение и приписать досадные обстоятельства астрологам. Разве не возмутительно, что Всемогущий, любитель безветрия и веселого бега облаков, не мог попросту разорвать пасмурное небо над своей резиденцией и развеять клочки на все четыре стороны? Возмущение требовало виновных, которые понесут ответственность. Астрологи изнывали от страха.

Все больше сведений о том, что Великий любил, отвергал или презирал, сообщал английским гостям Джозеф Цзян, который распространял и переводил шушуканье придворных. Но чего именно император ждал от английского мастера, судя по всему, оставалось тайной даже для самых болтливых доносителей. Не утратил ли Цяньлун интерес к умениям английских гостей? Или просто забыл о них? В конце концов Владыке Не­ба и Земли приходилось нести сквозь время груз всего мира и притом обдумывать бесконечные списки вопросов, а в результате потерять из памяти целые армии.

Кокс, однако, словно бы ничуть не тревожился, в глазах товарищей казался даже настолько уверенным и свободным от всех сомнений, будто в точности знал, чего Цяньлун хочет от него, от них четверых, и ждет лишь позволения поговорить об этом с кем-нибудь еще, а не только с самим собой: он действительно иной раз говорил сам с собой, шепотом. Но если Мерлин спрашивал: Ты говоришь со мной? говоришь с нами? — Кокс не отвечал. Когда оба помощника думали, что никто на них не смотрит, и их взгляды встречались, один либо другой стучал себя по лбу: он рехнулся.

Джозеф Цзян без устали готовил английского гостя к предстоящей аудиенции у императора, показывал ему, как и сколько раз должно преклонять колени и касаться лбом пола и на случай, если аудиенция состоится во Дворце Небесной Гармонии, — одном из семи павильонов, где император принимал своих подданных, — объяснял, каким образом кожаны­ми ремешками привязывать войлочные наколенники для за­щиты от холода и ледяной твердости пола.

В эти часы Кокс наденет длинное красное платье, какие носят мандарины, и никто не увидит войлочных повязок, обычного облегчительного средства для всякого преклоняющего колени подданного высокого ранга. И ничего желтого! — говорил Цзян. Ничего золотого, абсолютно ничего в одежде, что может напомнить цвет, подобающий одному только императору. Ведь в конце концов одно только солнце светит таким цветом, но ни одна из планет.

А луна?

Ах, даже если луна порой стоит на ночном небосклоне, сияя золотом, украшает ее опять-таки лишь отблеск солнца, которое, как Великий своим подданным, дарит ей в самые темные часы толику своего блеска.

Ваньсуйе, сказал Цзян, таково обращение,