Люди - Анатолий Павлович Каменский Страница 9

— Можно совершенно искренне?

Она остановилась, сладостно зевнула, и от этого вдруг проснулось ее лицо.

— Я догадываюсь обо всем, что вы можете сказать, и, представьте себе, позволяю вам это.

— Что мне делать, чтобы не хотеть последовать за вами, что мне делать, чтобы не воображать вас, когда за вами захлопнется дверь?

— Думать, что этого не надо, потому что я не хочу этого.

— А если бы вы хотели?

— Если бы я хотела, я бы оставила незапертой комнату, где я сплю.

Она засмеялась и точно залила всю его душу волшебным, зеленоватым, младенчески-прозрачным пламенем глаз. Постояла секунду, исчезла.

Ошеломленный, бездумный, обезоруженный, тихо-тихо, боясь стукнуть каблуком, прошел к себе Виноградов, не раздеваясь, лег на диван и закрылся пледом с головой.

Глава четвертая

Виноградов позвонил в квартиру к своему приятелю Нарановичу, с которым у него существовал старинный договор — приходить друг к другу исключительно в минуты злобы и недовольства. Тихон Задонский — низенький, широкоплечий юноша лет восемнадцати, с темным, изможденным лицом — отпер дверь и сказал уныло и монотонно:

— Войдите, добрый господин!

Квартира была странная. Первая комната от входа была устлана коврами, оклеена темными обоями, завешана тяжелыми портьерами и, кроме низенького сплошного дивана, огибавшего три стены и делавшего комнату похожей на каюту, в ней не стояло никакой мебели. Она так и называлась «каютой». Вторая носила имя «дворницкой» и вместо обоев была оклеена газетной бумагой вперемешку с иллюстрациями «Родины» и «Нивы». Посреди нее стоял большой кухонный некрашеный стол, окруженный табуретками, а весь передний угол был увешан образами с горящими лампадами и восковыми свечами, торчащими из промежутков вербовыми ветками и аляповатыми, опутанными золотым дождем розанами от куличей. Следующая комната, в которой спал Наранович, неожиданно ласкала глаз изысканным подбором мебели, картин и безделушек и походила на дамский будуар. И наконец, последняя — с двумя простыми письменными столами и висящими по стенам телефонным аппаратом, громадным отрывным календарем, картами и чертежами — представляла из себя скромную деловую контору.

Наранович вышел к Виноградову в излюбленном домашнем костюме, состоявшем из черной шелковой женской рубашки и красных кожаных туфель на босу ногу. Острая черная борода и мрачный взор провалившихся черных глаз метнулись к самому лицу Виноградова, и он услышал знакомую торопливо-отрывистую речь:

— Представление начнется через полчаса. Пока зайдем, посидим в «дворницкой». Тихон Задонский подаст нам квасу. Что давно не приходил? Неужели так долго был доволен собой? Слыхал, что ты перебрался к Тонам. Завидую и хвалю.

Пахло лампадным нагаром и восковыми свечами, и отовсюду смотрели размещенные в предвзятом беспорядке печатные физиономии Иоанна Кронштадтского, Гладстона, Стесселя, Максима Горького, султана Абдул-Гамида, а за сияющим огнями стеклом улыбался аккуратно выстриженный лик Николая Чудотворца, похожий на простодушного русского мужичка.

— Почему завидуешь? — спрашивал Виноградов, садясь против Нарановича на табуретку.

— Красивая девочка, — отвечал тот, — приведешь?

— Не знаю. Вероятно, — отвечал Виноградов и слегка нахмурился.

— Нехорошо, — сказал, заметив это, Наранович, — вижу, что надо проэкзаменовать тебя… Ну, говори, како веруеши? Не отступил ли, не убоялся ли? Не дал ли своему сердцу жалости, разуму страха, желаньям покоя?

— Нет, нет, нет, — уже смеялся Виноградов.

— А людей по-прежнему любишь?

— Люблю.

— Напрасно. И слова разные говоришь?

— Говорю.

— И делаешь?

— Делаю.

— Смешно выходит?

— Так себе. Не всегда.

— Расскажешь?

— Расскажу. А как у тебя?

— По-старому: предаюсь наживе, чревоугодию и блуду. Продал две дачи и одну землечерпательную машину. Тысяч десять стащил в банке. Могу тебе подарить рублей сто.

— Возьму. Какое представление начнется через полчаса?

— Высмотрел публикацию: очень интеллигентная вдова желает сначала переписываться, а потом проводить время. Материально не заинтересована и прочее. Больше насчет единения душ. Переписка поднадоела, и вот хочу устроить маленькую феерию. Когда Тихон Задонский скажет: «Пожалуйте, добрая госпожа!» — ступай ко мне в спальню и слушай. Приму здесь, в «дворницкой», а дальше видно будет. Только, чур, не мешать. Помни, что спор между нами кончен. Ты — для других. Я — для себя. Каждый из нас неправ по-своему.

— Звонок! — неслышно появляясь на пороге, доложил Тихон Задонский.

— Отопри! — сказал Наранович и встал.

Поместившись в полуоткрытых дверях спальни, Виноградов видел, как Наранович, охватив свои бедра резко белыми на черном фоне рубашки пальцами и странно растопырив голые локти, сделал к порогу прихожей несколько медленных и твердых шагов. Так же уверенно и твердо выставилась вперед его голова.

Звякнул замок, и монотонный голос Тихона Задонского сказал:

— Пожалуйте, добрая госпожа!

Было видно, как вспыхнула электрическая лампочка в висячем фонаре «каюты» и как Наранович, выждав минуту в «дворницкой», подошел к соединяющим эти комнаты дверям и сказал деловым тоном:

— Попрошу вас сюда.

Высокая фигура женщины в длинном меховом пальто и меховой шляпке с белыми и нежно-розовыми цветами нерешительно переступила мимо Нарановича порог и, еще почти не различая его костюма, обратила удивленное лицо к горящим лампадам и восковым свечам.

— Не пугайтесь, — говорил Наранович, — это я самый и есть.

— Это вы писали мне письма? — спрашивала женщина, боясь всмотреться в резкое сочетание черного шелка и наготы. — Кто же вы такой?

— Как меня зовут, вы знаете из моего последнего письма и сегодня могли проверить по доске на дверях, физиономию мою вы видите сейчас перед собою, с мыслями моими вы уже знакомы целый месяц… Так что, извините, ваш вопрос для меня непонятен. Садитесь, пожалуйста.

Наранович подставил ей табуретку и сам присел к письменному столу.

Она сказала, садясь:

— Вас не должна удивлять моя нерешительность. Правда, в вашем тоне я уже узнала