Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 90

*

Не письменность, не грамотная выглаженность речи, а богатство языка, богатство словарного запаса является свидетельством культуры народной. Потому что, чем больше слов, тем больше и мыслей, и оттенков мысли в народе.

Оттого и имеет русский человек столь характерную пристрастность ко всяческим вводным словечкам и фразам. Оттого так часто и прерывает свою речь всяческими спотыканиями.

На самом деле, в этот момент он роется в необъятных складках слов, подбирая наиболее подходящее, а подобрав, неудовлетворенный, опять роется. Ибо уж очень богат запас и очень уж хочется как следует развернуть это богатство.

К тому же здесь ведь не только одни слова. Здесь и гибкость речи удивительная, свобода синтаксиса, поистине сказочная, по сравнению с другими языками.

Одни и те же слова, но по-разному поставленные и с разными интонациями сказанные, и с разными между ними интервалами, которые голос делает во времени — ведь все это краски на палитре, широкой, как поле, от горизонта к горизонту, палитре русской речи.

Пушкин, научившись говорить по-французски, в русскую речь окунувшись, советовал желающим русскую речь постичь таким же, как он, литераторам, обращаться к московским просвирянам, грамоте не знающим. Потому что просвирни, по неписаному канону русской церкви, были из беднейших дьячков. Печение просфор служило для них подобием пенсии. Зарабатывая ее не слишком легким трудом, они пребывали в гуще того слоя народа, который в пушкинские времена и вывесок читать не умел.

Стало быть, чистота народной речи их ничем не была испорчена.

*

У Диккенса ученый ворон успокоительно твердит: «Говори, что никогда не умрешь!»

Сильно слово, сказанное к месту и вовремя. Оно черпает силу из того, что уже созрело в человеческом сознании, ибо оно оказывается формой, которую уже ищут, становится плотью мысли ищущих. Оно не изготовлено по житейской необходимости на продажу, а рождено для жизни. И, как все живое, имеет свой срок.

Однако же слово, как таковое, слово из словаря — прошу извинить тавтологию — условно. Слова-звуки, привычное сочетание которых служит повседневному общению. Слово само по себе есть оторванный листок, который, увянув завтра, теряет и форму, и цвет. Более того, слова, которые не отвечают потребности, истрепываются, как бумажные деньги. Любое количество охваченных износом слов не производит действия или вызывает обратную реакцию. Слово могущественное, творческое, зажигающее нельзя «выдумать».

И сколько ни тверди свою правду ученый ворон, ему не верят: он предлагает подделку. Никто не вспомнит о том, что в его словах когда-то был смысл, что научивший его говорить думал о вечном.

У нас очень много поэтов — говорю о тех, кто печатается, — их больше, чем прозаиков. Многие числом строк превзошли А. С. Пушкина, чем иные не прочь похвалиться. Каждый обладает в какой-то мере поэтическим даром, но не один из них губит себя механической верой в то, что стихи слагаются из слов. Ревностно упражняясь в версификации, они убивают себя. Для таких слова оказываются тем илом, который забивает питающий озеро донный родник.

Многие поэты вызывают к себе личную симпатию, но не в этом задача Поэзии.

*

…Завела меня охота в дальнюю сибирскую деревню, из тех, что называются глухими, хоть люди там отнюдь не глухи к мысли и к слову[72]. О писательстве я тогда и не думал, но хорошо мне запомнилось богатство словаря тамошних крестьян. Были они потомками выходцев с Урала. Может быть, поэтому сохранили некоторые старинные слова. Паук там зовется мизгирем, пол не метут, а вышаркивают. Слово «корысть» употребляется в смысле не моральном, а, так сказать, в материальном. Про малоудачную охоту скажут: «Добыча ноне у тебя некорыстная» или: «некорыстно стрелялось-то». Про обилие полевой клубники: «Корыстно уродилась». Жмериться говорилось в смысле хмуриться, и про человека, и про небо. Наше жмуриться произошло, вероятно, от жмериться. Вообще же филология — наука интереснейшая, но неточная. Или, лучше сказать, весьма и весьма подверженная временному торжеству тех или иных теорий. Поэтому о моих путешествиях в филологических лесах говорить не буду. Скажу другое: по глубочайшему моему убеждению, взятому из жизни, довольно длинной, слово есть плоть мысли, и, думаю, плоть несовершенная…

Здесь позвольте мне условиться: я никаких теорий не строю, а просто делюсь тем, в чем убежден.

Итак, коль слово есть выражение, есть плоть мысли, то понятно и некое несовершенство слов. Этим для меня оправдывается изменение слов, отмирание одних, появление других, то есть — изменение живой речи. Богатство словаря свидетельствует о силе мысли народа, а о поисках мысли, о ее борьбе за новые и новые воплощения говорит динамичность словарного запаса: нет покоя, все ищется новое, новое, новое.

Но при этом — стойкость слов там, где не нужно искать, где поиск празднен. В частности, это относится к названиям мест. Наша карта пестрит непонятными, непереводимыми названиями. Чтобы не ходить далеко — что значит Москва? Переводов этого слова найдено много, и ни один не доказан. Да и ни к чему! Разве что для кандидатских диссертаций, в которых авторы, будучи обязаны показать эрудицию, не обязаны, однако, совершать открытия. Или Киев. От Кия, имени личного. Но коль сейчас кий — палка, шест и т. п., то по-славянски кий — какой, который, во множественном числе — кои. Думается, что и здесь спор праздней, нужно лишь искать правдоподобного объяснения. Бесспорно здесь одно — названия мест держатся удивительно прочно и сами собой, не как другие слова, не изменяются, не отмирают. Чтобы изменить название места, нужно вмешательство административное. Либо требуется, чтобы не только место, но и вся округа была так надолго оставлена, что и сами места и память о них прочно быльем заросли. Тогда, в новую эпоху, когда придут люди новые, ничего не знающие о прошлом, появятся новые названия. Новоселы, не найдя кого спросить, будут вынуждены своим пустырям подыскивать имена. Занятие, вероятно, неблагодарное, так как русские люди, вообще-то с необычайной для других охотой занимающиеся словотворчеством и приемом в свой словарь инородных слов, очень лениво, шаблонно пополняли списки своих поселений. Здесь приемы были просты: по названию реки, по святым, которым посвящалась церковь, реже — по особым приметам местности и охотно — по кличке-прозвищу первосела.

Много было на едином славянском древе веток, а местные родовые прозвища были как листья. Ветки растворились в дереве, сучки так заплыли, что не найдешь. Но опавшие листья прилепились к месту. Лист-слово передавалось десяткам поколений, эта передача — естественнейшая из всех, редко кто покушался на передаваемое, — и остается свидетельством.

*

Много ли, мало ли места на земле, коль измерить от востока до запада? И сколько всего места лежит между полуночью и полуднем? Кто отгадает[73]?

Некогда в Элладе у горной дороги над пропастью сидел страшный человекозверь Сфинкс и задавал прохожим загадку: какое животное утром ходит на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех? Недогадливых Сфинкс убивал. Нашелся прохожий с ответом: это животное — человек, и Сфинксу пришлось самому броситься в пропасть, и дорога стала свободной. Не на счастье отгадчику, лучше было б ему быть растерзанному Сфинксом. Боги с него взыскали по-божески, и ужаснулся он собственной мудрости. Ни к чему человеку знать слишком много, незнание лучше знания.

В сфинксовой пропасти вечно темно. В эллинских долинах лежат густые тени от эллинских гор. Солнце, не так долго помедлив после полудня, падает за возвышенья, даря вместо дня длинные сумерки и раннюю ночь. Там не загадаешь, сколько будет от востока до запада, сколько от полудня до полуночи. И так видно: от горы до горы либо от горы до берега моря. Тесно.

Русская земля другая. Для нее та загадка и годится. Недостижимый купол небес солнце обходит за день да за ночь. Вот тебе мера, вот тебе и отгадка.

Ключи, ручейки, речки, реки. Озера проточные или закрытые для выхода воды — будто глаза земли. Болота, болотца. Одни сухим летом прячутся, другие — терпят. Разве только в болотах бывает вода дурной на вкус, но все же не горькой, поит человека, растения, зверя. Повсюду богатство сладкой воды, и близка она. Нет реки или ручья — легко вырыть колодец. У нас воду не ценят: не с чем сравнивать.

Реки указывают, где верх земле, где низ. Наверху — начало. Глазочек. Росточек живой и будто бы слабый, как почка. Из глуби земли трепещет струечка в чашке песка. Мелко. Живой воды едва в горсть наберешь, можно горстью всю выплескать. Однако же чаша быстро наполнится. Замутил — дай отстояться, увидишь, как на дне, раздвигая песчинки, бьется ключик-живчик, выталкиваясь наружу. Мелкие песчинки кружатся в легкой струе, как толкунцы летним вечером. Те, что крупнее, лежат. Тяжелы, не поднять. Слабосильный ключик, пустяк, нитка или паутинка.