Сергей Залыгин - Комиссия Страница 91

А что же останется тогда истинному гражданину, если он все-таки есть на свете? Может, ему останется вечно пребывать «в тоске немой»?

Одно как-никак, а ладно — не по книжкам идет жизнь.

Когда бы все и неизменно жили по одной какой-нибудь книге — по Библии или вот по этой строке о немом гражданине, когда бы следовала жизнь призыву одного хотя бы и самого святого из всех святых — изошлась бы она давно, пошла бы то ли по кудеяровскому, то ли по букашечному и муравьиному, то ли по какому-то совсем неизвестному, нечеловеческому пути.

Ну а покуда люди бьются вокруг жизни с разными призывами, а она в одно ухо призывы эти впускает, а в другое выпускает, она еще жизнь, еще сама по себе что-то значит и что-то ведает. Она еще поживет!

Повздыхал Устинов: мужику думать — всё равно что корове плавать! Конечно, корова умеет, деваться будет некуда — реку переплывет, однако же это рыбье дело, а не коровье — быть в воде. Подумать мужик тоже может, который раз и должен, а вот уже задумываться — ни в коем случае!

И Устинов занялся своей ногой.

Хотя она и была похожа на Соловка — рабочая, неприхотливая, но, заболев, желала обихода. Надо ее, выздоравливающую, раздеть, умыть, лекарственной травкой покормить, снова запеленать. Всё сделать старательно, а тогда за ней не пропадет.

Устинов начал было со своей ногой стараться и тут же остановился — как же он один-то? И он окликнул-таки Домну. Она догадалась, зачем окликнута, вошла с тазиком и с узелком, в узелке — травки лекарственные.

Рваная рана на устиновской ноге хорошо и даже как-то весело затягивалась розовой кожицей, подмигивала Устинову: «Ладно уж — живи, живи, мужик! Живи — не задумывайся!» Домна помыла ногу и начала заново обкладывать ее травками. Были тут разные листочки — подорожника, была сушеница и еще какие-то зубчатые, почти что круглые. Устинов хотел спросить у Домны: что за листочки? — но не спросил, и она молча, быстро делала свое дело. Когда же сказала одно-другое слово, опять Устинову послышался всё тот же, изнутри голос, не совсем знакомый, хотя и Домнин.

И Устинов снова растревожился: кончался бы нынешний день поскорее, что ли? Слишком уж много в нем разных загадок, в Домнином голосе и то звучат. Остаться бы скорее одному снова, да тотчас бы и уснуть. Без всяких мыслей, без всяких догадок.

Но Домна не ушла. Перевязала Устинову ногу, погладила его по голове да и сама легла рядом.

Она, покуда муж болел, отдельно спала, в горнице, а теперь поняла так, что он уже здоров.

Она так и сказала:

— Хорошая у тебя рана, Левонтьевич, вот-вот и заживет!

И всякий на ее месте так же сказала бы и так же радовался…

— Ты не кручинься, Никола! — еще полежав-помолчав, сказала она. Проживем! Выменяем коня на хлеб в степном селении и проживем. А тот конь, которого Круглов Прокопий у Куприянова Савелия взял, тот и не сильно мне глянется — шаг некрасивый. Качается он сильно на ходу!

И всякий так же вот мог сказать, утешить мужика.

Домна до локтя подсунула под него свою теплую, мягкую руку.

— Не серчай, Никола. На кого тебе серчать-то — на меня? Так я худого тебе ничуть не сделала. Ничуть!

И опять верно: если уж на кого ему было серчать, так на себя самого! Только…

Мороз всё крепче забирать начинал, потрескивали стропила над избою, холодный и туманный дух, чуялось, блуждал по деревенским улицам и переулкам, зима сильно обижалась на себя за недавнюю оттепель, желала наверстать свое. Наверстать с лихвою.

К Устинову нынешняя зима тоже имела свой счет. «Вот приду — я тебе покажу-у-у!.. То ли еще тебе будет!» — гудела зима на манер Мишки Горячкина. И слушал Устинов, как стужа прохаживалась за стенами его избы, и догадывался, в чем виновата перед ним Домна: она предстоящего расчета не понимала. Она всё, что с ним уже случилось нынче, тоже не поняла. Один случай, ну — другой, ну — третий и — последний! И всё плохое уже позади. Она рядом со своим мужиком по-другому понять и не могла, не было у нее иной привычки. Потому-то вовсе не она, а другая догадалась, когда беда приключилась с ним. Другая, а не эта поехала его спасать, снимать с железных зубьев.

Вот как…

И вдруг Домна вздохнула и проговорила явственно:

— Теперь, Никола, я тебе скажу. Не говорила нонешние дни, ну вот скажу!

Устинов снова не пошевелился, плотнее закрыл глаза.

Домна вынула у него из-под головы мягкую, почти что пушистую руку, оперлась на локоть, возвысив свое лицо над его лицом, повторила:

— Скажу!

— Говори…

— Ребенок будет, Никола… Ребятеночек. Дитя.

— Бог ты мой! Неужто вдова безмужняя — Елена?! — догадался Устинов. Неужели? Да как же?..

Домнин взгляд из темноты, пристальный и с упреком, остановил его.

— Наш с тобою ребеночек будет, Николай Левонтьевич! Твой и мой. Мой и твой…

Устинов сел на кровати, согнул здоровую ногу в колене, обхватив ее руками.

— Старые же мы с тобою, Домна! Старые уже!

— Значит, не старые.

— Так ведь он-то наш-то, на сколь же годов будет младше наших же внуков?

— Будет…

— Неладно это! И перед людьми всеми! И перед детями нашими. А перед внуками — даже и вина. Истинно перед ними вина! Нет, неладно!

— Значит, ладно.

— Обо всем на свете загадывал, как случится, как будет, о таком — не догадывался я, нет!

— Ты, Никола, жизни младенческой не рад? Собственной кровиночке? Да ей-то не всё ли одно, кого она будет старше, а кого — младше? Она — жизнь, вот что ей известно, а больше ничего! И конец тут разным словам! Не рад?! Всё одно радуйся! Грех же не радоваться наказу божьему! Не рад? Или ты, верно что, греховный уже нонче?

Устинов не откликался.

Домна мягкой своей рукой, легонько-легонько опрокинула его на спину. По-прежнему глядя на него сверху, из темноты, сказала:

— Отдыхай, Никола Левонтьевич. Это спервоначалу боязно. День-два пройдет — свыкнешься. Выздоравливай к радости, спи. — И тут же сама не то задремала, не то и совсем заснула в том чувстве своей правоты, которое ей никогда не изменяло, тем более не изменило сегодня.

«Вот в чем дело-то! — догадался Устинов. — Почему Домна нынче этаким необычным голосом сказку про девку Наташку, про Сему-Шмеля сказывала! Вот в чем дело!»

Долго не спалось ему, ждалось чего-то, и казалось, будто кто-то о чем-то еще должен ему сказать.

И в самом деле, за полночь кто-то постучал в ставню. Не громко, но уверенно, по-свойски.

Устинов поднялся с постели, прихрамывая, подошел к окну, спросил сквозь ставню:

— Кто там?

— Выходи, Устинов! На минуту одну!

— ХрОмый же я! Не встал еще на ногу!

— На минуту!

— А кто? Не признаю голоса!

— По общественному делу! Выйдешь — узнаешь!

Тишина стояла на улице, в морозе. Барин голоса не подавал, убрался куда-то с ограды прочь.

Проснулась Домна. Потянулась, вздохнула:

— Ладно уж — выйди, Никола! Выйди, скажи — в последний раз выходишь, чтобы не было эдакого стука-беспокойства и дальше по ночам. Скажи, не забудь!

— Не признаю, кто такой…

— Палочка-то у тебя рядом стоит. В головах.

«Порубки лесные — в ночь, пожар Гришке Сухих сделать — в ночь, всё — в ночь», — вздыхал Устинов, медленно одеваясь. И опять послышался ему Домнин голос в сказке про девку Наталью, про парня Сему-Шмеля.

Он еще раз глубоко, всей грудью вздохнул и, опираясь на палку-костыль деда Егория, протянув руку вперед, чтобы не наткнуться во тьме на какой-нибудь предмет, пошел через горницу к выходу, полусонным сознанием всё еще вспоминая ту сказку.

Глава шестнадцатая

Большая Медведица

Лесная Комиссия со всеми своими бумагами переехала в помещение сельской сходни.

Иван Иванович посоветовал и настоял: «Вы, Комиссия, обращения к людям, к народу делаете, а сами от его удаляетесь, в частное владение, таитесь в панкратовской избе. Нехорошо! Неладно! Вам нонче необходимо в месте присутственном заседать! Полностью доступном всем и каждому, ежели вы решились повседневно обращаться к людям, искать с ими общее».

Иван Иванович, помимо всего прочего, наверное, не хотел, чтобы Устинов, когда поправится, снова чуть ли не ежедневно бывал в избе Панкратовых.

Комиссия с Иваном Ивановичем согласилась — пора было и честь знать, избавить Панкратовых от затянувшегося постоя, тем более что Кирилл, хотя и тихо и незаметно, наедине сам с собою, а все-таки начал ударяться в самогонку. Только Игнашка Игнатов был против, говорил, непонятно ему, когда люди ни с того ни с сего хорошее меняют на худое: кашей пшенной пахучей, медовой никто же не будет угощать Комиссию в казенном помещении?!

А сходня, правда, была неказистой, казенной, до земли прокуренной, замаранной чернильными и еще какими-то пятнами. Одна большая комната, за дощатыми перегородками — две поменьше, коридорчик, сенцы, и всё имеет вид, словно одна огромная каталажка.