Степан Злобин - Остров Буян Страница 91

— Эх, Иван! — не здороваясь, произнес подьячий. — Кто бы ждал от тебя, Иван!.. — И он прошел мимо деловой поступью, направляясь в Кром.

Когда Иванка сказал об этом дома, передразнив походку и голос Захарки, бабка Ариша остановилась среди сторожки, поставила на пол горшок, который несла от печи к столу, села на лавку и прошептала:

— Детки, убей меня бог, Захарка был у Первушки!.. Господи!.. Самый Захар!..

— Что же ты молчала вчера? — вскочил Иванка.

— Стара стала, — всхлипнула бабка Ариша, — стара да глупа. Не признала вначале. Он не в своем приходил одетый да кособочился весь…

И, уже поставив горшок на стол, бабка села в сторонке, в общем молчании был слышен ее шепот:

— Он был, анафема, он… Захарка!..

— В Земской избе скажи, — сурово велел Иванка.

— Под пытку пускай поставят, под пыткой скажу! — воскликнула бабка. И, не по-старушечьи быстро собравшись, без обеда ушла из дому…

Но ее не стали пытать. Над ней посмеялись в Земской избе и прогнали вон, чтобы приходила, когда позовут, вместе со всеми.

— Неладно, старуха, затеяла, — сказал ей дворянин Иван Чиркин, сидевший в Земской избе. — Скажи своему Иванке — неладно тебя научил! Ступай, а заповедь божью помни: «Не послушествуй свидетельства ложна!»

— Крест целовать готова! — вскричала бабка.

— То горший грех, — поддержал дворянина старый поп Яков Заплева.

После обеда вся семья сидела дома без дела, дожидаясь возвращения бабки из Земской избы. Наконец пришла бабка в горьком сознании бессилья. Сморщенное темно-коричневое ее лицо было мокро от слез… Она без слов опустилась на лавку, и никто ни о чем ее не спросил, только Груня поставила перед ней миску со щами и положила ломоть хлеба. Но, не тронув еды, бабка сидела целый час у стола, и никто не сказал ей ни слова…

Вечерело. По улице с песней прошла молодежь… Железные лопаты, ломы и топоры были у всех на плечах — это после дневной работы собрались уличанские отряды на вечернюю работу по укреплению города.

Проходя мимо домов, каждый вечер выборный позывщик стучал в окошки, и из каждого дома выбегал уже готовый к работе парень. Так каждый день выходил и Иванка, едва успев возвратиться из кузни.

В тяжелой мрачности и унынии проведенный день сбил его с толку. Он потерял ощущение времени. Услышав песню парней, он быстро выскочил, подхватил рукавицы, надвинул шапку и, захватив лопату, шагнул в сенцы.

— Иванку Истомина кликнуть?! — услышал он возглас с улицы.

— А ну их, изменщиков! Брось, не зови! — отозвался второй голос.

И Иванка услышал, как пустился бегом от дома позывщик…

«Пойти самому? Не пойти?!» — подумал он.

Громкая песня парней раздавалась уже в отдалении.

Иванка швырнул на пол лопату и молча прислонился к стене головой… Чувство обреченности и одиночества больно сдавило ему грудь и горло…

Иванка был не в силах сидеть дома, несмотря на предупреждение земских людей. Он давно не встречал Гаврилы. Пойти к нему, рассказать ему все… потребовать от него защиты… В другое время Иванка зашел бы к Кузе, но Кузя был послан Томилой в Опочку и Остров в Земские избы, да так пока и не возвратился…

Идя к дому хлебника, Иванка готовил заранее все упреки, какие обрушит он на Гаврилу. «Ты сам не велел говорить про Первушку. Я бы сказал про все — кто бы меня попрекнул! И бабка знала бы, что Первушка корыстник, и в дом его не впустила б. Ты один виноват во всем — ты и скажи земским выборным, что не изменная наша семья…»

Иванка стукнул в дверь, вышла жена Гаврилы.

— Дядя Гавря… — начал было Иванка…

— Какой он тебе дядя! — оборвала его женщина. — Уехал Гаврила Левонтьич по земским делам. В городе нету…

«Когда вернется?» — хотел спросить Иванка.

— А коль что надо — ступай к нему в Земскую избу. А в дом пошто лезешь!.. — добавила женщина.

У Иванки перехватило дыхание, горло сдавило. Он сам не помнил, как повернулся от дверей, как не шел, а бежал по улице, сталкиваясь с прохожими, натыкаясь на тумбы и вызывая смех ребятишек, поздно заигравшихся в один из первых теплых майских вечеров…

Он не смел пойти в дом кузнеца, думая, что вместе со всеми другими и Аленка считает его предателем.

«Повидаться бы с ней на часок, рассказать бы ей все — неужто она не поверит!» — думал Иванка. Но как повидаться, как прийти в дом кузнеца, который вместе с другими в Земской избе уж, верно, корил их семью за измену городу и предательство… И Иванка поздно бродил один по темным пустеющим улицам, пока не начали запирать решетки. В последний миг он все же решился зайти к Аленке…

В этот вечер Мошницын, рано придя домой, завалился спать, чтобы выспаться разом за много дней и ночей. Иванка стукнул в окно, когда Якуня гулял с товарищами, бабка Матрена давно уснула и Аленка уже собралась ложиться.

Она встретила друга укором за то, что весь день он ее заставил дожидаться.

— Я чаял, и ты — как все, — ответил Иванка.

— А кто ж тебя любит? — шепнула Аленка ласково, как когда-то на берегу Великой, заглянув снизу в его глаза.

— Не знаю…

Она оттолкнула его:

— Ступай, поищи… Как найдешь, приди мне скажи.

— Нашел! — громко воскликнул Иванка, забыв, что через открытое окно его голос может услышать Михайла.

Он схватил и прижал Аленку.

— Ой, пусти!.. — прошептала она. — То-то, нашел!..

— Стало, веришь, Аленка, что я не видал Первушку в чулане? Бабка сказывает, что Захар приходил к Первушке тайком ночью.

— Пошто?

— Кто же их знает — пошто! Первушка — лазутчик боярский. Знать, и Захар…

— И ты, знать, таков же, как и Захар, и ты поклепать неправдой на друга готов для своей корысти…

— Когда так ты мыслишь, то и не быть между нами ладу! — резко сказал Иванка. — Либо ты мне поверь, что ни макова зернышка не соврал, либо прощай!

Аленка взглянула ему близко в лицо. В сумерках ее глаза казались огромными.

— Хочешь уходить? — спросила она.

— Не веришь — уйду.

— Я завтра ж тогда с Захаркой пойду к венцу…

— Нужна ты ему! У него есть невеста…

— Брешешь опять! — засмеялась Аленка, и она обхватила его крепче за шею.

Уверенная в том, что грамотку, отнятую у князя, Иванка из ревности приписал Захарке, она была уверена и в любви Иванки. Его ревность была для нее доказательством любви, и она сама позабыла девичью застенчивость.

— Ивушка мой, соколик, месяц мой ясный, люблю тебя, ни за кого не пойду, знаю, что ты с кручины ко мне не ходил, а Захарка наплел на тебя… Верю тебе одному…

— Во всем веришь? — опять перебил Иванка.

— Во всешеньком-развовсем!..

В саду пахло черемухой. Белые грозди ее свисали над самой скамейкой. Ее вяжущий вкус, казалось, был на губах. Сквозь ветви падал узорчатый лунный свет на щеки милой…

— Видишь теперь, что верю тебе во всем, как себе самой? — шепнула Аленка.

— Вижу, вижу, — ответно шептал Иванка, целуя ее вслед за каждым словом. — Вижу, вижу, вижу…

— А любишь?

— Горлинку мою нежную люблю, так люблю, что сказать не мочно.

После долгого одиночества и тоски он согрелся доверием и лаской, и ему казалось, что нет больше счастья, как сидеть под черемухой рядом с Аленкой…

Часы шли, и лунные тени кивали уже с другой стороны, и замолкли песни и смех молодежи.

Они не слыхали, как загудел тонким голосом в городе сполох, как вскочил Михайла и как распахнул он дверь в сад, где под навесом летом спала Аленка.

— Сполох! — крикнул он. — Я иду, Аленка, запри ворота…

Кузнец запнулся на слове, наткнувшись на Аленку с Иванкой, и вдруг изменившимся голосом тихо спросил:

— Что ж, Иван, и сполоха не слышал?

— Не слышал… — признался Иванка.

Аленка закрыла лицо рукавом.

— У-ух, ты! — Михайла с угрозой шагнул на дочь, но сдержался.

— Пошли, — сурово позвал он Ивана.

Иванка покорно пошел вслед за ним из сада.

Сполох звонил в городе.

Кузнец и Иванка молча запрягли лошадь. Иванка взялся за вожжи, и они покатили по встревоженному и шумному, несмотря на ночь, Завеличью.

Кузнец молчал. Добрая лошадь его несла их быстро к плавучему мосту.

Мост был запружен вооруженным народом и от скопления народа почти погрузился в воду.

— Дорогу! — крикнул Иванка. — Всегороднему старосте дорогу!

Во Власьевских воротах горели факелы. Стрельцы не пропускали никого в ворота.

— Случай вышел, — объяснил народу стрелецкий старшина, — думали, что войско пришло подо Псков, ан то послы…

— Что за послы? — спросил Михайла.

— Дворяне из Новгорода. Прискакали вестники от Егорьевских ворот, сказывали, чтобы не пускать народ, и сполох, слышь, уняли. Сказывают, утром станут спрошать послов…

— Меня-то пустишь? — усмехнулся Михайла.

— Тебя-то завсе, хоть без сполоха, и то! — поклонился стрелецкий старшина.