Иван Мележ - Дыхание грозы Страница 93

"Татко!" — вскочила в одной рубашке, кинулась в сени. Еще до того, как ввела она невидимого отца, хата наполнилась радостными голосами. Прыгали, кричали подростки, визжали малыши. Игнатиха и Хадоська от недавней беды, от неожиданной радости тоже заголосили, причитая:

— А божечко, а божечко!..

— Да уймитесь вы, — недовольно и привычно сердито зыкнул вдруг Игнат. Как по покойнику!.. Есть лучше дайте!

Он сбросил свитку, сел за стол. Остановил Хадоську, хотевшую зажечь лучину: "Как-нибудь попаду в рот и без света!" — невидимый, молча, жадно жевал, хлебал, не отвечал на нетерпеливые вопросы жены. Уже когда легли, неохотно и хмуро, будто давая понять, что радоваться особенно нечему, сказал, что сидел все время в Олешниках; что латыш говорил строго, грозился отдать под суд, но вечером отпустил. Помогло, возможно, что заехал Апейка. Отпуская, латыш наказывал, чтобы впредь был умнее, чтоб это было в последний раз… Едва выспросив все, Игнатиха не удержалась, уколола: "Я что говорила?..", но Игнат так цыкнул, что она сразу утихла. Вслушиваясь в его неспокойное дыхание, старалась отгадать только, почему он по-прежнему такой невеселый, о чем так тяжко думает…

"Злой, — подумала. — Вечно злой. Был и — будет".

Вспомнила — с неуместной гордостью и печалью: а был же веселый! Когда женился, более голосистого, чем он, и не было. На все Курени самый голосистый был парень!.. Как плясал! Лучше всех в Куренях!.. И кучерявый был, чуприна, как лозняк, густая! И поверить не поверила б, если б не помнила. Облысел совсем, череп светится, голый… Завзятый был смолоду… От завзятости этой и высох, облез. Завзятость эта и злющим сделала. Завзятость да — несчастья…

Как заказано, век не везло… Это ж из-за одной Хадоськи сколько пережить пришлось. Как радовался поначалу, что Корчов приударять начал было. Как доволен был, что припеваючи жить будет. И вот дождался!.. Из-за одного этого иссохнуть недолго… Теперь вот Хоня — не оставляли мысли о Хадоське. Хоня — хлопец неплохой, Игнат сам знает. Да вот — бедняк, горький бедняк. Да еще с матерью-калекой…

Разве ж трудно догадаться, отчего Игнат так косо глядит на Хоню. Чувствует же, что несладко будет дочке… "Как нарочно, не везло! подавляет Игнатиха вздох. — То покрали сено, то жито градом побило. То погорели, остались голыми.

Как наказание какое божье. Дети век хворые, век чахлые, каждую весну с голодухи скулят. Это ж не было году, чтоб наелись вволю… Одна надежда на ету полоску была, — обожгла Игнатиху жалость. — А весь достаток, считай, с нее одной. А теперь — как теперь будет? — охватил страх. — Если, не дай бог, уделят песок!.. С сумой весною пойти доведется!.. И что оно потом будет?.. Вот и будь добрый, веселый! Не злой будь!.."

Ей захотелось прижаться к нему, приласкать, утешить.

Но она не шевельнулась; только вслушалась, как он дышит.

Боялась сказать слово: еше может разозлиться!..

Невесело мигал прикрученный фитиль в лампе, что висела под потолком у Глушаков. Недавно ушел гость — Лесун, который промолчал весь вечер. В хате были трое: старуха, старый Глушак и Евхим. Старуха горбилась, сидя на кровати у печки. Опершись локтем на спинку кровати, сидя дремала, как курица. То и дело локоть ее соскальзывал со спинки кровати, голова падала на грудь, она просыпалась на минуту. Ставила локоть на спинку и дремала снова, но ложиться раньше старика не осмеливалась. Евхим сидел на привычном своем месте между столом и окном, опершись, как обычно, плечом о подоконник, курил скрученную из газеты цигарку. Старик, который весь вечер не находил себе места, брался за все, что попадалось под руку, и тотчас бросал со злобою и отчаянием, который кипел и плевался все время, пока молча торчал Лесун, — вдруг пожаловался беспомощно:

— Ето резанули. По самому горлу. В самый живот — нож!

— Резанули, — сдержанно согласился Евхим.

— Все рябая зараза ета Даметикова! Ета паскуда, етот гад!

— Гад! — Евхим затянулся цигаркой, пустил ртом дым. — Гад. Да вот, не возьмешь. Не даванешь ему горло так, чтоб хряснуло, как у куренка…

— Не возьмешь! — пожалел и старик. Как ни кипел, рассудительно, с беспокойством за Евхима, упрекнул: — А не возьмешь, дак нечего показывать, что хочешь взять. Настораживать гада загодя.

— Руки свербели очень. — Евхим затянулся, долго медленно пускал дым. Свербели, а нельзя.

— Ничего не сделаешь! — Старик жалел об этом так, что не мог сдержать мелкой дрожи губ. — Головою стену не прошибешь! — Как самое желанное, как самую сокровенную мечту, выдохнул: — Если бы война! — Помнил, что рядом, за стеной, Чернушкова приблуда, от которой всего можно ожидать и которой век остерегайся, но не мог сдержаться, умерить голос: — Если бы царские генералы с войском! Балахович какой новый пусть бы! Слыхать же: есть где-то! Стоят наготове, а не идут почему-то!

— Генералы там такие… — Евхим матюгнулся.

— Генералы ученые. И злые: землю ж и у них позабирали. Землю, именья и добро все позабирали. За границей отираться заставили. Так же вот и кипит на душе, не иначе, у каждого, каждый рвется вернуть, что отобрали! Заметив, что Евхим слушает его невнимательно, как бы с насмешкой, сдержался. Заговорил не так уверенно: — Или и они боятся большевиков? Или момента ждут подходящего? Чтоб ударить в подходящий момент?

— Не тешьте себя, тато…

— Как же и жить, если не тешить! Не надеяться, — еще горячее зачастил старик. — Одной надеждой только и держаться еще можно! Только и надеешься, что бог насмотрится — и кончится его терпение!

— Не надейтесь, тато, на своего бога…

— Не говори, — загорелись глаза старика. — Не гневи его! Вот из-за етого, может, все и получается! Что не почитают, что каждый оскорбляет его! — Поетому он, может, и подумал: хоть передушите, пожрите один другого, если вы все такие ко мне!.. Не смейся! — закричал он, уловив на лице сына насмешку. Слушает, как умный чудака какого. — Не смейся! — приказал Евхиму.

Евхим погасил усмешку.

— Бог! Где он, етот ваш бог! — сказал Евхим вдруг нетерпимо, раздраженно. — Если тут такое делается, а он — хоть бы что!

Глядит да молчит! За большевиков еще, похоже, старается! Безбожникам помогает!

Старик перекрестился.

— Не городи! Не поддавайся дьяволу, который нашептывает тебе! Видит он все, бог, ждет своего часу! И если увидит, что — время, — скажет свое! Скажет! Увидишь!.. Придет етот час! Будет ето время! Перемеряется ето все наново.

Увидишь! Бог скажет свое!

— Дак подождем, — заключил Евхим будто спокойно, снова с той же скрытой, недоверчивой усмешкой.

— Сила теперь у них! — не заметил усмешки разгоряченный старик. Терпеть да надеяться только и остается!

Ждать — когда бог решит!

— Дотерпелись, дождались уже!..

— Дождемся, быть не может! Бог скажет свое!.. Чтоб поляки хоть! — вдруг переменил тон старик. Сожалея, жаждущий, будто молил: — Хоть бы те уже! Готовятся ведь давно, пишут в етих, большевистских, газетах…

Евхим только дымил, думал что-то свое. Неожиданно для старика подумал вслух, твердо, решительно:

— Все же я прихвачу где-нибудь с глазу на глаз етого рябого! И поговорю с глазу на глаз! — Он произнес «поговорю» так, что даже старик оглянулся тревожно и настороженно. Евхимовы глаза были прищурены люто, беспощадно.

Евхим как бы поклялся: — Жив не буду, если не поговорю!

— Дознаются сразу, — поостерег мягко старик с сожалением.

Евхим промолчал. Дымил цигаркой, снова опершись о подоконник. Старик сидел неспокойно, вертелся, ерзал на лавке. То поглядывал на окно, — не подслушивает ли кто? — то бросал взгляд на старуху, что все дремала сидя, то напрягал слух — что там, где Чернушкова; беспокойно размышлял, что делать.

— К начальству какому, что ли, попробовать? — посмотрел на сына, будто советовался. — Криворотого и то уже как бы жалко, что прогнали… Подступиться не знаешь к кому.. — Старик выждал минуту, подсказал, с опаской, внимательно: — Може б… к юровичскому — про которого намекал… попробовать?..

— Можно попробовать… — не удивился, не стал долго рассуждать Евхим. Может, и сам уже думал об этом. Вздохнул: — Надежды на другое нет…

Старик обрадовался:

— Сходи.

Езхим шеветьнулся. Бросил, растоптал лаптем окурок.

Громко, со всей беспощадностью сказал:

— Один выход — колхоз. Никуда не денешься! — Добавил так же беспощадно: — Все равно жить самим не дадут! Да и зачем так жить, как теперь!

Старик помолчал. Неожиданно признался:

— Не примут.

Евхим не перечил. Молча пошел к себе. Старик шагнул вслед:

— Дак сходи ж.

Старик посоветовал идти не по шляху: незачем лезть людям на глаза. Из хаты Евхим подался в сторону гумна, заглянул в гумно, покопался на пригуменье. Потом уже, в кортовых штанах, в лаптях, в свитке, накинутой на плечи, вышел в поле, спокойно, будто с какой-то хозяйственной заботой, направился к лесу. Тропками, не встретив никого, обошел близкие Михали, выбрался из лесу только у болота.