Феликс Светов - Отверзи ми двери Страница 94

Он увидел падающую церковь, часть ее, что ли, передней стены не было, только купол с крестом, горящим сейчас в солнечных лучах. Но она падала, падала и уже тот крен немыслимым стал. И все падало, покосилось, клирос, алтарь с распахнутыми Царскими вратами, иконостас над ними, а еще выше, в темноте, под куполом угадываемое распятие, - все падало вместе с рушившимся храмом. Но он не был пустым. Лев Ильич сразу это понял, это уж он потом осознал детали. В храме был кто-то, кто непостижимым образом удерживал церковь, которая падала, никак не могла б не упасть. Он был большим, прямо в половину церковной стены, прозрачный - не человек, не птица, и крылья еще в полтора раза больше - живые, нежные, теплые, упершиеся в стены. Льву Ильичу показалось, он слышит, как они хрустят, обдираясь о камень, обламываются. Он проник, прошел сквозь стены, но почему-то вдруг обозначился в сгустившемся воздухе - он обозначился только для художника, и уж конечно, никто б другой того не увидел, и было несомненно, что вот-вот он снова исчезнет в струящемся солнечном свете, растворится в нем, пройдет сквозь стену, но удержит церковь, выровняет тот немыслимый крен. Художник с поразительной смелостью решил пространство: и само здание - плоскость снятой стены, завершающейся куполом с крестом, и глубину открывшегося храма, и более дальнюю глубину, там, за Царскими вратами, и бестелесно-прозрачное тело ангела, сквозь которое видны были и часть иконостаса, и распахнутые Царские врата - и все это в струящейся, плывущей золотистой дымке... Он смотрел в глаза ангела. Они-то и были центром картины, они и приковали его внимание, как только он шагнул в комнату. Такая в них боль полоснула Льва Ильича, немыслимая печаль, такое страдание за него Льва Ильича, что он так с прижатыми к груди руками и шагнул к стене.

- Что это? - спросил он, с недоумением глядя на старика. Тот все так же не спускал с него лихорадочно горящих глаз.

- Увидел? Что, нравится?

- Что это такое? - повторил Лев Ильич, и тут заметил Игоря: он сидел на диване, у старика в ногах, и тоже смотрел на Льва Ильича.

- Это ваш отец, Игорь, да? Ну конечно, это... Глеб Фермор. Я видел одну картину там... у Маши. Как же так? Это то самое, чего я ждал, не надеясь, совсем и надежду потеряв...

- Слышите?! - закричал старик. - Слышали, что человек говорит? Лариска!.. Лариска, иди сюда... А, батюшка!.. Здравствуй, батюшка. Все пришли, все сбежались на старика смотреть. Помрет старик, долго не протянет. Помру, не плачьте, уж скоро... Но вы слышали, что человек говорит?..

Лариса стояла в дверях, освещенная солнцем - сухая, прямая, смотрела на старика, и Лев Ильич не смог бы прочесть на ее лице ничего, кроме раздражения и подстать старику неукротимости.

- Чего раскричался? Знаешь, что тебе кричать нельзя, назло, чтоб сейчас врачей вызвать, чтоб потом всю ночь плясать возле тебя?

- Не надо мне твоих врачей - никого не надо. Слыхала, что говорит: Фермор здесь людям нужен! Посмотри, как человека перевернуло...

- А я вот и переверну ее сейчас, - она шагнула к стене, руку подняла, но вдруг взглянула на Льва Ильича и опустила руку. - Моя - не Фермора картина. Знаете, Кирилл Сергеич, как дело было? Я не рассказывала раньше, ну раз до того дошло... Он вообще-то быстро работал, а тут месяца два - больше бился, что-то у него не получалось, там свои идеи с пространством, что ли... Да и сомневался, есть ли право ангела писать - не было прав, что говорить! А раз я вхожу в комнату, он бледный, бешеный, редко таким видела, он ее уже с мольберта сбросил, с подрамника рвет - вон, шов-то заклеивала. Я было сунулась, он и меня отшвырнул. А тут звонок в дверь - телеграмма ему. Он вышел, а я ее за шкаф запихнула, выскочила, заговорила его, он вроде забыл, а может вид сделал, что забыл, - но больше разговора о том не было... Чья, выходит, картина?

- Игоря, - сказал старик. - Хорошо, вы все здесь. Маши нет, но человек зато новый, понятым будем считать. При нашем разговоре чтобы был свидетель.

- Дед, может, мы отложим разговор до другого раза? - поднял на него глаза Игорь. - И ты поуспокоишься...

- Не отложим. Не будет другого раза. Я помру не сегодня, так завтра. Мне главное было до сегодня дожить и панихиду чтоб отслужили. Отслужили ведь, как просил?

Кирилл Сергеич подошел к нему, благословил, старик поцеловал ему руку и затих.

Все молчали.

- Я думаю, Лариса Алексеевна, нам нужно поговорить, - сказал Кирилл Сергеич. - Алексей Михалыч нас пригласил, это его желание. А дни и сроки не нам ведомы.

- Говорите, ежели охота. А у меня дела, - она повернулась выйти.

- Лариса! - крикнул старик. - Ты... сядь. Ты пойми, что я помираю... Да не жалости я прошу, не жалости! Я сказать должен.

- Ты уж все сказал. И мне, и всем, кому слушать есть время... Ну что он меня изводит? - крикнула Лариса, на щеках у нее вспыхнули красные пятна, глаза зажглись, как у старика. - Ему только нянька нужна была - сначала Маша, а потом на мне помирился, не поморщился - ему все равно было, как у меня там... - голос у нее сорвался. - Ну что он к Фермору привязался, на что ему эти холсты сдались?! Ценитель какой! Да пропадет все - пропадет, ясно тебе? Сколько ты сидел-то, что ничего не понял? Мало, надо быть, не вбили тебе в башку, да надо б понять еще и до того, как посадили, когда деньги, все, что сделал, чем жил, - все забрали да поломали. Куда там! Ему и тюрьмы мало было, и надзирателем служить надо, и на того же Глеба мало нагляделся, да и сейчас... Ну хорошо, слушаю, слушаю, что еще, может чего новое скажешь?..

Она села, но вдруг затряслась вся и зарыдала в голос. Игорь кинулся было к ней, но она его оттолкнула и выбежала из комнаты.

- Я вам должен сказать... - начал старик, как бы ничего не заметив.

- Дед! - Игорь стоял перед ним. - Ты ведь и меня ставишь в дурацкое положение. Ну что мы тут о наследстве спор ведем, как в кино? Почему это я наследник? Как есть, так и есть: то, что тут - тут, а там у мамы - пусть там и остается.

- Сядь, - сказал Кирилл Сергеич, - и помолчи.

- Я вам должен сказать, - повторил старик, никак и на Игоря не прореагировав, - то, чего еще никому не говорил. Лариса, конечно, знает, но я хочу, чтоб она тут при вас услышала. И при гражданине, первый раз зашедшем в дом...

Он помолчал, к чему-то прислушиваясь.

- Она сейчас придет, - продолжал он. - Я уж полгода знаю, что должен помереть, но положил себе до этого дня дожить и чтоб панихиду отслужили в Обыденской, как она и просила. Она венчалась в той церкви - твоя мать, батюшка. Уж не помню, говорил ли я тебе про это.

Лев Ильич глянул на Кирилла Сергеича. Тот сидел неподвижно на стуле возле старика. Льву Ильичу показалось, что он побледнел.

- Она мне завещала сына ее разыскать. И эту ее последнюю просьбу я выполнил. Да не я, у меня уж и сил тогда не было, а твоя мать, Игорь, за что я ей на всю жизнь благодарен и никогда и т а м о той ее милости не забуду. И не одна разыскала, а с твоим отцом, и он не только отыскал тебя, батюшка, но когда ты, вроде бы, из небытия воскрес и родился заново, он и к этому руку и сердце свое приложил. А потому они - Маша и Фермор - соединились, что им Бог послал любовь. Я и это почел знаком, и никакой обиды у меня на это не было. Я ее завещание исполнял. И если она теперь видит нас оттуда, то на тебя, батюшка, глядя, радуется. Может, она про это и не мечтала, а может, это она и вымолила, а за то, может, и обо мне оттуда вспомнит, а мне та ее молитва очень необходима, потому что когда ты, батюшка, придешь ко мне исповедовать да соборовать, а будет это в ближайшие дни, ты уж далеко не отъезжай, то и поймешь как мне ее молитва нужна. Очень во мне много злобы, а сил уж нет, да и никогда не было с той злобой справиться...

Вошла Лариса и тихо села у двери. Старик только поднял на нее глаза, не приостановился, голос у него уже был слабый, он задыхался.

- Это первое дело, которое мне на этом свете было положено сделать. А есть еще одно... - тут он замолчал, закрыл глаза, и Лев Ильич даже подумал, что он уснул. Но он открыл глаза и спокойно, уже без лихорадочности, обвел ими всех присутствующих. - Ко мне приходил Фермор, - сказал он так же тихо. - Не здесь, а на той квартире, за месяц до того, как исчез. Маша про это ничего не знает, да ей это было и ни к чему. Он пришел и сказал: "Я, Алексей Михалыч, перед вами виноват, и ваше дело прощать меня или нет. Но у меня растет сын и про то говорить с вами не хочу. Меня скоро не будет, он сказал, а больше, как к вам, мне прийти не к кому. Маша сама еще девчонка, а Лариса мне свою обиду не забудет и не простит. Меня скоро не будет, повторил он, я это хорошо знаю. Так ли я жил, не так - плохо я жил, а вот сейчас и сына не успею вырастить - а кто из него получится, сказать сейчас нельзя. Я, сказал он, всю жизнь работал, а как - и про это сказать не могу, но была у меня мысль, своего отца и своего деда, и прадеда своего - связать их жизнь со своей и с жизнью своего сына. В живописи это сделать сложно и как мне удалось, про то не мне судить..."

Лев Ильич поднял голову на картину, висящую над говорившим. Солнце уже переместилось, косо скользило по стене, но тут вдруг на его глазах вспыхнули, трепыхнулись, как живые, крылья у ангела, но, видно, облачко нашло, и вся картина враз потускнела - страшно ему стало на нее глядеть.