Иван Мележ - Дыхание грозы Страница 95

— Как же ето ждать? Жить уже невмоготу! — возмутился Евхим. Возмутился так, будто Зубрич в этом был повинен.

— Невесело жить, — согласился Зубрич. — Не хочется петь хвалу жизни, когда берут за горло… — Он как-то внимательно посмотрел Евхиму в лицо, помолчал, будто рассуждая, и вдруг сказал: — Но самое невеселое то, — что это, можно сказать, начало. Что впереди — худшее… — Чувствуя, как насторожился, как ловит каждое его слово Евхим, он заговорил жестко, безжалостно: — Большевистская партия только начала генеральное наступление. — «Партия» и "генеральное наступление" он произнес с особым, зловещим смыслом. Почти повторил, будто подчеркнул: — Только начала наступать на капиталистические элементы в деревне. Это значит — на мужика. В первую очередь, известно, на мужика зажиточного, хозяйственного, который именуется кулаком…

Партия не остановится, — будто нарочно, все больше тревожил он Евхима, — не остановится, пока не доведет линию до конца. Пока, иначе говоря, не сотрет мужика в порошок.

— Дак что ж делать? — не спросил, а снова как бы обвинил Зубрича Евхим. Странно, — то, что он и сам чувствовал раньше, услышанное теперь от Зубрича, приобретало словно более грозный смысл.

— Это вопрос важный. И — сложный… — Зубрич на минуту умолк. — Если думать реально, то в ближайшее время необходимо решить, как уберечь имущество, капитал свой.

Задача почти невозможная при нынешних обстоятельствах.

Есть, к сожалению, только один способ уберечь нажитый капитал: не медля, как можно энергичнее, распускать хозяйство. Переводить недвижимое, громоздкое имущество в деньги, которые можно сберечь, спрятать надежно, зарыть в землю, Что касается вида денег, то здесь можно было бы отдать преимущество золоту, но его, к сожалению, почти невозможно будет найти. Так что придется — на бумажки, именуемые деньгами.

Евхим уже не замечал его необычных оборотов речи: не до того было.

— Не очень кинутся покупать! — сказал он с прежним возмущением. — Все сами глядят, как бы сбыть!

— Д-да, — согласился Зубрич, — люди чувствуют, чем это пахнет. Конъюнктура торговая, так сказать, не благоприятствует продаже. Однако надо считаться с обстановкой, и надо действовать в этом направлении. Только в этом. Чтоб не рисковать остаться и без денег и без имущества…

— И ето, и имущество, заберут?!

— Есть основания считать, что все будет реквизировано — изъято — для колхозов. Без какого бы то ни было возмещения. Для выполнения дальнейшей генеральной линии — вырвать капитализм с корнем. Без остатка.

Евхим злобно ругнулся. Свирепо глянул исподлобья, не видя выхода из безнадежности, омрачившей все, чувствуя, что жизнь будто издевалась над ним, остервенело плюнул. Весь мир готов был испепелить он в эту минуту, растоптать, разбить все — такая ненависть обуяла.

Зубрич будто пожалел:

— Бурелом этот не обойдет никого. Всех захватит, — каждое дерево вырвет, с корнем. Не обойдет никого — Он добавил как особенно важное: — Не обойдет ни крепкое, ни слабое дерево. Ни кулака, ни — бедняка.

— Как же быть? — не сразу отозвался Евхим.

— Так и быть. Помня, что ничто не вечно, что все меняется, как говорил Карл Маркс. Сегодня — они, завтра… — Зубрич сказал многозначительно: Завтра мы. — Воодушевился, заговорил с верой, с убежденностью: — Надо смотреть вперед! Уметь предвидеть, куда течет жизнь! Жизнь поворачивает в нашем направлении! Чем крепче большевики будут прижимать, тем будут слабее. И тем сильнее будем мы!

Такова диалектика! Народ никогда не смирится с колхозами!

С этим издевательством над крестьянином, над самой его природой.

— Кто не смирится, а кто — как на рай надеется, — перебил его Евхим.

— Их мало! Не надо обманываться! Масса крестьян — против колхозов!

Против! Не единицы, не сотни — масса!

Масса!

— Ето такая масса, — сморщился Евхим, будто от детской выдумки, — что только сидит да ждет, как оно будет.

Жиманут завтра большевики — дак и попрет в колхоз. И служить будет.

— Ты ошибаешься! Ты не умеешь оценивать обстановку!

Движение истории! Все это не так просто, как ты думаешь! — попробовал вразумить его Зубрич, но Евхим зло перебил:

— Да что тут — просто, не просто! Тут уже сам подумываешь — чтоб в колхоз! Все равно жить нечем!

— Не следует падать духом! — Зубрич покачал головой:

надо же такое неверие! С бодрой, мудрой усмешечкой увещевал: — Выдержка и вера! Не надо вешать голову, это временно. Придет наша пора, вернется все! Еще немало и в придачу возьмешь! Если только заслужишь, конечно!.. добавил Зубрич уже совсем весело.

Евхим не поддержал его веселого тона. Хмуро смотрел вниз, на дорогу, сгорбившись, покачивался, будто и не слышал Зубрича. Зубрича это не смутило.

— Мы свое выполним, — сказал он, сделав ударение на «мы» и придав этому «мы» загадочную значительность. — Но успех нашей работы будет зависеть от тебя, от многих других наших сообщников среди народа… Надо работать с нами.

Надо показывать, какую беду несут большевики. Одному, другому растолкуй — и пойдет по селу. Пускать слухи, давать советы — что делать с хозяйством, например… Подымать панику, недовольство. Подбирать недовольных, объединять их в группки. Чтоб в подходящий момент было на кого опереться.

Поднять их и повести за собой в подходящий момент…

Зубрич еще говорил деловито, важно втолковывал, но Евхим почти не слушал его. Евхим понимал больше, чем Зубрич говорил: он понимал, что ничего хорошего ждать не приходится, что надеяться не на кого. Когда выехали на развилку дорог, он перебил наставления Зубрича:

— Я тут пойду.

Евхим, не спрашивая согласия, соскочил с брички. Зубрич приостановил коня. Посмотрел бодро, дал установку:

— Терпение. Выдержка! И — вера! Вера, Евхим!

Евхим хмуро отвел глаза. Не смотрел, как скрылась легкая бричка; сразу, как только бричка тронулась, Евхим осторожно, медленно поплелся своей дорогой. Уже отойдя далеко, остановился, сердито плюнул: "Обещал еще просторы земли, червяк!.."

Зубрич остался недоволен — и Евхимом и собой. Недовольство собой было также связано с Евхимом: не смог переубедить безграмотного, недалекого мужика. Зубрич тут же сам себе возразил: почему недалекого? Безграмотного — это верно, но «недалеким» назвать его нельзя. Этот неуклюжий, прямолинейный зверь если и не доходит до чего головой, то хорошо чувствует инстинктом. Интуицией, мужицким звериным нюхом. — Нюх, как известно из зоологии, у низших развит не хуже, чем у высокоорганизованных. Даже лучше…

Под шуршание колес в песчаных колеях, тихо покачиваясь вместе с бричкой, Зубрич размышлял. После недавнего возбуждения, после недоброго расставанья на душе было неспокойно, мысли неотвязно преследовали, цеплялись одна за другую, бередили. Да он и не отмахивался от них: от недавней встречи осталось и желание поразмыслить, обдумать виденное, слышанное; ответить как-то на чувства, вызванные встречей. Он потянул вожжи, попридержал коня, чтоб свободнее было думать.

Быть недовольным ему, думал он о Евхиме, есть все основания. Если берут за горло, немногие умеют оставаться довольными. И не натурально ли, что особенно зло берет на того, кто мог бы помочь, даже обязан помочь, а не помогает.

И не обещает помочь. Открыто, можно сказать, цинично признается в своем бессилии. Так что реакцию, если смотреть трезво, нельзя не признать нормальной. И вполне натурально, что это пустяковое объяснение: такая ситуация — не мог, — не удовлетворила. Слабости нет оправдания. Слабость всегда неправа. Потому, что она ничего не может… И все же, рассудительно поддержал себя Зубрич, он не ошибся, что полностью открыл карты. Нравится или не нравится, а пилюлю надо было преподнести, хоть она и горькая. Это было необходимо. Признаться открыто следовало хотя бы для того, чтоб не было подозрения: не помогли просто потому, что не хотели, или — не очень хотели.

Тут критические рассуждения от частного случая перешли к широким рассуждениям о его положении в целом; рассуждения, которые возникали уже не однажды и вот ожили снова, пошли привычным уже путем. Что он мог еще сказать: положение его, мягко говоря, мало завидное. И беда, безусловно, не только в том, что приходится сидеть здесь, в этой яме, в провинции, среди никчемных существ, которых и людьми можно назвать толька условно. Беда не только в том, что он, если мерить меркой элементарных требований цивилизованного человека, фактически прозябает, гибнет, как в изгнании. Беда в том, что эта жертва его, медленное гниение в этой яме, если посмотреть открыто, бессмысленна… Что он сделал, прозябая здесь? Что он может сделать? Он, готовый на любую жертву для дела, не бездарный, далеко не заурядный по своим качествам, даже — если не прибедняться, если объективно оценить — выдающийся деятель! Деятель с выдающимися способностями! Что он мог сделать, если вокруг такое ничтожество, которое и знать не может, что такое высокие идеалы! Если одни слепо служат детской, мертвой идее колхозов, из кожи лезут, стремясь только выслужиться, поживиться, а другие копаются в грязи, как свиньи, и, как свиньи, не видят дальше своего рыла… "Опора, хозяйственные мужики!" хмыкнул он ехидно. Большевики на весь мир объявили, куда направляют колесо истории. Колесо уже вот-вот накатится, раздавит и их мужицкие гнезда и их самих, как слизняков, а они копаются в земле! Видеть не хотят дальше рыла! "А может, не раздавит, может, оно не тяжелое, не железное? Может, объедет?