Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 95

Гресев чуть засмеялся, приподнялся на локте, и стало видно все его длинное, безбородое лицо с мясистым подбородком.

— Вы — собственник? — спросил он Бабаева.

— Я? Нет… — ответил Бабаев и тут же вспомнил свою усадьбу, дом и голубятню — все, за что лавочник Черноиванов давал восемьсот рублей.

Стало странно, что он забыл об этом и солгал этому белому с уверенной спиной, но не хотел поправляться.

И тут же вспомнилась зима и какая-то маленькая речонка внизу под горою. Только что застыла, и лед гладенький, скользкий и прозрачный, дно видно, зеленую траву на дне, над желтым песком.

И почему-то давно забытое теперь вспоминалось, как на этот лед высыпала орава деревенских ребят с дубинами-колдашами и глушила рыбу. Рыба была маленькая — пескари, уклейки, окуньки, — и видно было, как она таилась подо льдом между травою… Над нею по льду били колдашами. На льду вспыхивала радуга. «Орел!» — кричали ребятишки… Рыбу вытаскивали рукой через пробитую дырку и тут же ели, сырую, чуть прожевавши. Запивали водой из речки, растянувшись над прорубью.

Вспомнился и свой колдаш — ветловый, с колечками на коре; делал Фома-конюх, русявый с веснушками.

В этой же речонке утонула как-то в летнюю жару старая слепая коза Малайка, и другая старая, нянька Маврушка, над нею плакала.

Гресев говорил что-то, но уж был противен его голос, и было почему-то не важно, что он скажет, а важна маленькая речка без названия, пескари и ребята в латаных белых полушубках, с льняными косицами из-под шапок и светлыми глазами… Там теперь зима, и опять застыла маленькая речка, и новые ребята с колдашами глушат рыбу и глотают ее сырою, чуть прожевавши.

А Гресев говорил, что без святого права собственности нет культуры.

— Будем смотреть на человека, как на дерево… — чеканил он. — Дереву нужна земля — без земли для корней нет дерева, без земли нет и человека. По истории, все войны из-за земли… прекрасно! Для культуры нужна территория; значит, ее нужно занять — значит, война… И народ вам нигде и никогда не отдаст землю даром, нигде и никогда, это — факт!.. Мужику тесно — мы это знаем. Мы ему дадим землю — из правой руки переложим в левую, но он ждать не хочет, он войну начал, шуйцу на десницу поднял! Хорошо! Война так война! Мы ему покажем войну!

Гресев совсем сел, поднявшись на месте и свесив вниз ноги в узких ботинках. Одну ногу заложил за другую и колено обхватил руками; толстые перстни с рубинами блеснули на пальцах.

Но Бабаев едва расслышал его слова.

Белая ночь вошла в душу плотно, от края до края, и не эта ночь за окном вагона, а другая, из снега и неба. Тоже детство. Балкон, и снег на балконе. Через стеклянные двери видна деревня — небольшая, всего двадцать дворов, а в поле черные на снегу волки, как кочки. Через двери слышно, как воют, и от этого жутко.

Он вздрогнул.

— Что вы? — спросил Гресев.

— Странно говорить — что вспомнил!.. Знаете ли, волки… — конфузливо придвинул к нему лицо Бабаев. — На снегу, да особенно с вышки, их бог знает откуда видно… Да… воют… Это в детстве было; я тогда в деревне, в усадьбе жил… Вы не видали, как волки воют? Вот так, на задних лапах сидят, морду кверху, как собаки… И воют… Не пойму никак, почему вспомнил. Деревушка, знаете ли, голь — видно, как стропила торчат; крыши лошади съели… Да… сидят, воют… А кругом везде снег, белый-белый, по оврагам синий… холод…

Он пожал плечами.

— Да-а… Это далеко отсюда? — неизвестно зачем спросил Гресев.

Он нагнул голову, вгляделся. Встревоженные глаза промелькнули по Бабаеву.

Бабаев молчал.

— Вы бы легли… — посоветовал Гресев. — Еще две станции ехать: может, уснете.

— Нет, не усну!. — улыбнулся Бабаев; поглядел на гибкие пальцы над коленями и отошел.

Гресев лег.

Раз-два-три, раз-два-три! — сверлил поезд. Вагон качался. Журбы не было видно, но было слышно зато, как он храпел во сне, и казалось, что поезд стал тяжелее от этого храпа и шел медленней, едва волочась по рельсам.

Начало болеть над левым виском. Грезилось. Представлялись волосатые огромные ноздри на плоской голове. Голова уходила куда-то, но оставались ноздри, круглились, втягивали что-то. Были огромные, могли втянуть все: и поезд, и ночь, и Новопавловку, и маленькую деревушку в двадцать дворов.

И они втягивали, втягивали. Вот уже остались — одна черная пустота кругом и ноздри.

Журба потянулся на диване, крякнул.

Слышно, как трубит он Гресеву снизу:

— Ваня, а Ваня! Что я тебе скажу-то!

— Ну? — спрашивает Гресев.

— Знаешь, мне чтой-то п-пи-ить хочется!. — Зевает. Скребет в голове пальцами, как будто трещит в костре сухой хворост.

Коленкоровая занавеска над фонарем неровно колышется, а из-за нее желтый огонек свечи, точно змеиное жало, покажется, засмеется и спрячется.

Откуда-то извне, может быть, от этого огонька, в голове Бабаева зажигаются, как свечки перед иконой, все ровные и четкие, спокойные мысли:

«Мужиков едут усмирять они, Гресев с Журбою, но буду усмирять я. И они так уверены и спокойны именно потому, что я еду с ними, рота солдат и я. Для них не важно, кто я и что думаю, и не важно, что думает каждый из роты солдат. Нас нет. Есть шестьдесят винтовок и при них офицер — человек с золочеными погонами на серой шинели… Но он может забыть вдруг уставы и ничего не делать — стоять и смотреть. Тогда что?»

И ядовитая насмешка, лукавая, как эта занавеска над фонарем, дунула и затушила все огоньки-мысли.

Опять показались волосатые ноздри, втянули все кругом до пустоты.

Бабаев взглянул на заснувшего снова Журбу и однообразно подумал: «Вот спит Мамаево побоище».

Заболела голова и над правым виском, в одной ощутимой точке. Боль была тонкая, невнятная, точно кто-то приставил к этому месту буравчик, слегка надавил и вот сейчас начнет сверлить, глубоко, до середины мозга.

Остановились.

— Выходи из вагонов!. — крикнул Бабаев.

С заспанными, отекшими лицами, сбитыми набок и смятыми фуражками, низенькие и сутулые, как груши с дерева, сваливались с вагонов солдаты, и от них засерела платформа.

Подтягивая на ходу мешковатые, длиннорукавые шинели, оправляли вещевые мешки, стучали винтовками.

— Р-равняйсь!

Бабаеву казалось, что его команда рассыпалась по платформе безучастная, как свинцовая дробь. Утро было хмурое, сырое, воздух плотный, голос чужой; он скомандовал это по привычке, не думая о солдатах, но они задвигались, заспешили.

На правом фланге прочно стали два невозмутимых хохла из-под Ромен — Осипчук и Бондаренко; к ним, поспешно заворачивая правыми плечами, пристраивались ряд за рядом другие, серые, мутные. Трое отошли в дальний угол пить воду и теперь бежали, звонко стуча сапогами и на бегу вытирая губы. Слышно было, как звякала, раскачавшись, брошенная ими кружка на железной цепи.

Фельдфебель Лось, круглый, похожий на шляпку гвоздя, махал перед кем-то рукою, что-то говорил, не было слышно; а впереди молодцеватый взводный первого взвода Везнюк привычно равнял и подсчитывал свой взвод:

— Первый, второй, третий… затылок!.. пятый, шестой — прячь винтовку! — седьмой неполный…

Бабаев видел, как сбоку в дверях вокзала толпилась кучка станционных — несколько бледных пятен, смотрящих на него в упор. Они были враждебны ему, он знал, и это его заряжало. От них шла к нему ненависть — от бледных пятен в дверях; а от этой ненависти становилось тесно и скучно, и выступала на теле дрожь.

— Смир-рно! — гаркнул он во весь голос.

Шеренги замерли.

Бабаев пошел вдоль фронта. Шел и считал четкие шаги. Всматривался в мутные лица над серыми шинелями — круглые, молодые, заспанные…

Чувствовалась какая-то насмешка сзади, там, где остались в дверях бледные пятна. Хотелось сказать что-то солдатам, объяснить им, этим шестидесяти дрессированным парням в шинелях. Но уперлись глаза в левофлангового понурого, подслеповатого, и с какою-то непонятной ему самому злостью Бабаев ударил его кистью руки по подбородку и крикнул:

— Морду подыми выше… ты, холуй!

Фамилия у солдата была неприличная, и когда он обращался к нему в роте, то обыкновенно добавлял:

— Ты, фамилию которого нельзя назвать в обществе!. — Теперь не добавил.

Вспомнил, что полагается осмотреть патроны, чтобы потом не отвечать за небрежность, и крикнул:

— Открыть подсумки!

От станции до Новопавловки было восемь верст полями.

Гресев и исправник ехали в таратайке шагом, чтобы не обгонять солдат. Бабаев шел с ротой.

Снегу не было, но стояла какая-то холодная жуть во всю вышину между землей и небом, и под ней окаменели и сжались кочки на дороге.

За межами и неглубокими балками прятались, уходя, узкие клочки полей; казались серыми платками, слинявшими от времени. И небо над полями было сплошь линючее, старое и тяжелое, пропитанное землей.