Ю. Бондарев - Повести Страница 96

- Ну, кажется, прошел, - наконец облегченно вздохнул Холин и приподнялся.

Пригибаясь и держась близ самого уступа, мы двинулись к лодке, то и дело останавливаясь, замирали и прислушивались. Я был почти уверен, что немцы обнаружили лодку и устроили в кустах засаду. Но сказать об этом Холину не решался: я боялся, что он осмеет меня.

Мы крались во тьме вдоль берега, пока не наткнулись на трупы наших разведчиков. Мы сделали от них не более пяти шагов, как Холин остановился и, притянув меня к себе за рукав, зашептал мне в ухо:

- Останешься здесь. А я пойду за лодкой. Чтоб случ-чего не всыпаться обоим. Подплыву - окликнешь меня по-немецки. Тихо-тихо!.. Если же я нарвусь, будет шум - плыви на тот берег. И если через час не вернусь - тоже плыви. Ты ведь можешь пять раз сплавать туда и обратно? - сказал он насмешливо.

- Могу, - подтвердил я дрожащим голосом. - А если тебя ранят?

- Не твоя забота. Поменьше рассуждай.

- К лодке подойти лучше не берегом, а подплыть со стороны реки, - заметил я не совсем уверенно. - Я смогу, давай…

- Я, может, так и сделаю… А ты случ-чего не вздумай рыпаться! Если с тобой что случится, нас взгреют по первое число. Вник?

- Да. А если…

- Без всяких «если»!.. Хороший ты парень, Гальцев, - вдруг прошептал Холин, - но неврастеник. А это в нашем деле самая страшная вещь…

Он ушел в темноту, а я остался ждать. Не знаю, сколько длилось это мучительное ожидание: я так замерз и так волновался, что даже не сообразил взглянуть на часы. Стараясь не произвести и малейшего шума, я усиленно двигал руками и приседал, чтоб хоть немного согреться. Время от времени я замирал и прислушивался.

Наконец, уловив еле различимый плеск воды, я приложил ладони рупором ко рту и зашептал:

- Хальт… Хальт…

- Тихо, черт! Иди сюда…

Осторожно ступая, я сделал несколько шагов, и холодная вода залилась в сапоги, ледяными объятиями охватив мои ноги.

- Как там у оврага, тихо? - прежде всего поинтересовался Холин.

- Тихо.

- Вот видишь, а ты боялась! - прошептал он, довольный. - Садись с кормы, - взяв у меня автомат, скомандовал он и, как только я влез в лодку, принялся грести, забирая против течения.

Усевшись на корме, я стянул сапоги и вылил из них воду.

Снег валил мохнатыми хлопьями и таял, чуть коснувшись реки. С левого берега снова дали трассу. Она прошла прямо над нами; надо было поворачивать, а Холин продолжал гнать лодку вверх по течению.

- Ты куда? - спросил я, не понимая.

Не отвечая, он энергично работал веслами.

- Куда мы плывем?

- На вот, погрейся! - оставив весла, он сунул мне в руку маленькую плоскую фляжечку. Закоченевшими пальцами с трудом свинтив колпачок, я глотнул - водка приятным жаром обожгла мне горло, внутри сделалось тепло, но дрожь по-прежнему била меня.

- Пей до дна! - прошептал Холин, чуть двигая веслами.

- А ты?

- Я выпью на берегу. Угостишь?

Я глотнул еще и, с сожалением убедившись, что во фляжечке ничего нет, сунул ее в карман.

- А вдруг он еще не прошел? - неожиданно сказал Холин. - Вдруг лежит, выжидает… Как бы я хотел быть сейчас с ним!..

И мне стало ясно, почему мы не возвращаемся. Мы находились против оврага, чтобы «случ-чего» снова высадиться на вражеском берегу и прийти на помощь мальчишке. А оттуда, из темноты, то и дело сыпали по реке длинными очередями. У меня мурашки бегали по телу, когда пули свистели и шлепали по воде рядом с лодкой. В такой мгле, за широкой завесой мокрого снега обнаружить нас было, наверно, невозможно, но это чертовски неприятно - находиться под обстрелом на воде, на открытом месте, где не зароешься в землю и нет ничего, за чем можно было бы укрыться. Холин же, подбадривая, шептал:

- От таких глупых пуль может сгинуть только дурак или трус! Учти!..

Катасонов был не дурак и не трус. Я в этом не сомневался, но Холину ничего не сказал.

- А фельдшерица у тебя ничего! - немного погодя вспомнил он, очевидно, желая как-то меня отвлечь.

- Ни-че-го, - выбивая дробь зубами, согласился я, менее всего думая о фельдшерице; мне представилась теплая землянка медпункта и печка. Чудесная чугунная печка!..

С левого, бесконечно желанного берега еще три раза давали трассу. Она звала нас вернуться, а мы все болтались на воде ближе к правому берегу.

- Ну, вроде прошел, - наконец сказал Холин и, задев меня вальком, сильным движением весел повернул лодку.

Он удивительно ориентировался и выдерживал направление в темноте. Мы подплыли неподалеку от большого пулеметного окопа на правом фланге моего батальона, где находился командир взвода охранения.

Нас ожидали и сразу окликнули тихо, но властно: «Стой! Кто идет?..» Я назвал пароль - меня узнали по голосу, и через мгновение мы ступили на берег.

Я был совершенно измучен и, хотя выпил грамм двести водки, по-прежнему дрожал и еле передвигал закоченевшими ногами. Стараясь не стучать зубами, я приказал вытащить и замаскировать лодку, и мы двинулись по берегу, сопровождаемые командиром отделения Зуевым, моим любимцем, несколько развязным, но бесшабашной смелости сержантом. Он шел впереди.

- Товарищ старший лейтенант, а язык где же? - оборачиваясь, вдруг весело спросил он.

- Какой язык?

- Так, говорят, вы за языком отправились.

Шедший сзади Холин, оттолкнув меня, шагнул к Зуеву.

- Язык у тебя во рту! Вник? - сказал он резко, отчетливо выговаривая каждое слово. Мне показалось, что он опустил свою увесистую руку на плечо Зуеву, а может, даже взял его за ворот: этот Холин был слишком прям и вспыльчив - он мог так сделать. - Язык у тебя во рту! - угрожающе повторил он. - И держи его за зубами! Тебе же лучше будет!.. А теперь возвращайтесь на пост!..

Как только Зуев остался в нескольких шагах позади, Холин объявил строго и нарочито громко:

- Трепачи у тебя в батальоне, Гальцев! А это в нашем деле самая страшная вещь…

В темноте он взял меня под руку и, сжав ее у локтя, насмешливо прошептал:

- А ты тоже штучка! Бросил батальон, а сам на тот берег за языком! Охотничек!

В землянке, живо растопив печку дополнительными минометными зарядами, мы разделись догола и растерлись полотенцем.

Переодевшись в сухое белье, Холин накинул поверх шинель, уселся к столу и, разложив перед собой карту, сосредоточенно рассматривал ее. Очутившись в землянке, он сразу как-то сник, вид у него был усталый и озабоченный.

Я подал на стол банку тушенки, сало, котелок с солеными огурцами, хлеб, ряженку и флягу с водкой.

- Эх, если бы знать, что сейчас с ним! - воскликнул вдруг Холин, поднимаясь. - И в чем там дело?

- Что такое?

- Этот патруль - на том берегу - должен был пройти на полчаса позже. Понимаешь?.. Значит, или немцы сменили режим охранения, или мы что-то напутали - мальчишка в любом случае может поплатиться жизнью. У нас же все было рассчитано по минутам.

- Но ведь он прошел. Мы сколько выжидали - не меньше часа - и все было тихо.

- Что прошел? - спросил Холин с раздражением. - Если хочешь знать, ему нужно пройти более пятидесяти километров. Из них около двадцати он должен сделать до рассвета. И на каждом шагу можно напороться. А сколько всяких случайностей!.. Ну ладно, разговорами не поможешь!.. - Он убрал карту со стола. - Давай!

Я налил водки в две кружки.

- Чокаться не будем, - взяв одну, предупредил Холин.

Подняв кружки, мы сидели несколько мгновений в безмолвии.

- Эх, Катасоныч, Катасоныч… - вздохнул Холин, насупившись, и срывающимся голосом проговорил: - Тебе-то что! А мне он жизнь спас…

Он выпил залпом и, нюхая кусок черного хлеба, потребовал:

- Еще!

Выпив сам, я налил по второму разу: себе немного, а ему до краев. Взяв кружку, он повернулся к нарам, где стоял чемодан с вещами мальчика, и негромко произнес:

- За то, чтоб ты вернулся и больше не уходил. За твое будущее!

Мы чокнулись и, выпив, принялись закусывать. Несомненно, в эту минуту мы оба думали о мальчике. Печка, став по бокам и сверху оранжево-красной, дышала жаром. Мы вернулись и сидим в тепле и в безопасности. А он где-то во вражеском расположении крадется сквозь снег и мглу бок о бок со смертью…

Я никогда не испытывал особой любви к детям, но этот мальчишка - хотя я встречался с ним всего лишь два раза - был мне так близок и дорог, что я не мог без щемящего сердце волнения думать о нем.

Пить я больше не стал. Холин же без всяких тостов молча хватил третью кружку. Вскоре он опьянел и сидел сумрачный, угрюмо посматривая на меня покрасневшими, возбужденными глазами.

- Третий год воюешь?.. - спросил он, закуривая. - И я третий… А в глаза смерти - как Иван! - мы, может, и не заглядывали… За тобой батальон, полк, целая армия… А он один! - внезапно раздражаясь, выкрикнул Холин. - Ребенок!.. И ты ему еще ножа вонючего пожалел!

«Пожалел!..» Нет, я не мог, не имел права отдать кому бы то ни было этот нож, единственную память о погибшем друге, единственно уцелевшую его личную вещь.