Николай Верещагин - Роднички Страница 13

Солнце садилось за край озера, синие тени пересекали улицу во многих местах, чередуясь с широкими полосами закатного света, медово обливающего стены домов, золотящего окна Все было готово для записи. Валентин проверил микрофон, пощелкав по нему ногтем, сосчитав «раз, два, три…», а потом добавил, улыбаясь: «Начинаем концерт старинных песен. Исполняет хор поселка Роднички». Он повернул ручку на воспроизведение, ткнул клавишу, и магнитофонный ящик повторил все слово в слово, будто передразнивая его. Женщины засмеялись: «Ишь ты, попугай какой!»

— Ну что, бабоньки, — бодро сказала Эльвира Сергеевна. — Споем песню, что ли?..

— Дак какую надо-то?

— Старинную. Вы уж сами выбирайте.

Бойкая Шульгина предложила, стрельнув глазами: «Стонет сизый голубочек». Все посмотрели на Федосью. «Нет, не к настроению», — отмахнулась она. «Навек, навек осиротала», — подала голос еще одна из песельниц. Федосья сурово покачала головой. «Течет речка по песку…» — предлагала Шульгина и даже затянула, игриво поводя глазами: «Течет ре-ечка по песку-у…»

Федосья будто и не слышала. Она, казалось, была недовольна чем-то, будто нервничала. Темные, узловатые руки ее не находили себе места: то сцепит пальцы, то теребит платок. Глаза у нее сделались беспокойные, глубокие, что-то распирало ее, а она как будто крепилась, как будто не хотела поддаваться какому-то то ли горькому, то ли светлому и очень сильному переживанию. Антону даже показалось, что сейчас слезы выступят у нее на глазах. Ему стало не по себе: может быть, обидели ее чем или стронули в душе что-то тяжелое. Женщины присмирели, молча теребили платки. Одна только Шульгина будто не замечала, что делается с Федосьей: очень уж хотелось спеть перед городскими, показать свой голос. Она то ободряюще подмигивала студентам, ничего, мол, сейчас споем, то заглядывала Федосье в лицо, бормоча скороговоркой. «Ну, может, частушечки, а?.. Может, частушечки?..»

Федосья вдруг глубоко вздохнула, провела кончиком платка по сморщенным губам, наклонила голову и запела очень тихо, вполголоса, будто для одной себя:

Ах, не одна-то, не однаАх,Во поле доро-о-о…Ах, во поле дороженька…

Голос у нее был несильный, надтреснутый. Она даже и не пела, а выговаривала слова, будто причитала. И оттого, что она не враз, не в один прием выговаривала слова, будто в стесненной груди дыхания не хватило, вся грусть-тоска этой песни захватила слушателей сразу. И женщины, ни звуком ни движением не откликнувшиеся на первые слова, вдруг согласно и звучно подхватили напев, поднимая:

В поле пролега-а…Эх,В поле пролега-а-а…Ах, в поле пролегала…

Федосьин голос пропал в хоре, слился с ним. Еще заметна была в хоре и слабость, и шероховатость голосов, но властная сила песни, ее простые, но словно наполненные каким-то другим смыслом, так нелегко выговаривающиеся слова уже захватили душу томительной светлой печалью.

Ах, да частым е-е-е…Ах, ельничком, бере-е-е…Ах, ельничком, березничкомОна зараста…Эх, Она зараста-а…Ох, она зараста-а…Ох, она зараста-а-а-а-ла-а-а…

Печаль угасала в затухающей протяжности последнего звука последней строки, глохла в этом замирающем «а-а…» — и вновь, неведомо откуда взяв звучную силу, горькой страстной жалобой выплескивалась в следующей строфе. Голос каждой из песельниц был, может быть, слаб и немощен, и куда ему вытянуть, вынести, поднять из глубочайших глубин эту томящую душу тяжесть, но трепещущий, готовый упасть, рассыпаться звук подхватывали другие вступившие женские голоса, и так, сменяя друг друга, то подхватывая мелодию, то бережно отдавая ее, они сами и творили песню и чутко внимали ей. И песня нарастала, падала, изнемогая, и вновь нарастала, вся в дивно сотканных переливах, неожиданных падениях и взлетах, в глухих и звенящих переходах, мощная и бесконечная…

Ах, что не белою поро-о…Ах, белою поро-о-о…Ах, белою порошеюЕе заноси…Эх,Ее заноси…Ах, ее заносило.Ах, что нельзя-то ли нельзяК милой в гости е-е…Ах, к милой в гости ехать,Не прое-е-е-хать.Эх,К милой в гости ехать,Не прое-е-хать…

На высокой последней ноте женщины разом оборвали песню. Возгласы одобрения раздались из толпы. «Вот она, настоящая-то песня», — сказал кто-то, и ему поддакнули: «Да, уж за душу берет». Несколько женщин перешли из толпы слушающих к песельницам, им, потеснившись, дали место. От похвал и от хорошо спетой, душевной песни женщины оживились, они улыбались, поправляли платки и охорашивались. И Федосья Степановна вместе со всеми просветлела лицом, суровости ее как не бывало.

Распевшись, женщины пели одну за другой, и все песни: и свадебные-величальные, и семейные, и любовные, и хороводные, и протяжно-грустные и залихватски-веселые звучали у них красиво и цельно. Антон заметил, что иногда кто-то из них не знает песню целиком, и, не зная куплета, они смолкали, не боясь, что песня замрет, оборвется без них, а в нужный момент снова вплетали свой голос в хор, это не нарушало стройного звучания песни, эта как будто бы случайная, и в то же время гармоничная смена и перебивка голосов придавала песне какую-то полифоническую глубину и объемность. Здесь песня принадлежала всем, ее не вчера сочинили — она была вечной, и пели ее так, как пелось, как выговаривала песню душа.

И когда в тот вечер, уже при яркой луне, Антон сидел на берегу озера, мерцающего в лунном полусвете, и ждал Таню, в нем все звучали эти песни, и на душу вдруг лег такой безмерный счастливый покой, что он замер, боясь это в себе потревожить.

Глава 8

Беседуя с тобой, я забываюО времени и всяких переменах:Все хорошо, лишь только б быть с тобой.

На том краю озера в лесу у них был свой шалаш. Как-то пристав к берегу, они нашли в лесу полянку, всю усеянную кустиками земляники. Широкие зубчатые листья устилали землю, а под листьями, то здесь, то там, белели недозрелые и краснели крупные спелые ягоды. «Кулига», как здесь называют ягодное место, была богатая, а в самой середине ее они наткнулись на тихий малюсенький родничок. С краев лесная трава и листья легли на воду, почти закрыв родник — сквозь зеленый заслон вода поблескивала свежо и прозрачно. Тонкий ручеек тянулся от родника к озеру, но, видно, силенок у него не хватило: уже через несколько шагов земля всасывала его в себя, а дальше тянулся только влажный след на земле, вдоль которого трава росла гуще. Родников в окрестности было много, недаром и поселок назывался Роднички. Были большие, сильные, которые питали озеро и от которых вода в иных его местах даже в сильную жару была ледяной, были близ поселка ухоженные, обделанные камнем, из которых брали, кому не лень было ходить, воду для питья. А были и такие, затерянные в лесу, и в одном месте такой родничок мог пересохнуть и зарасти травой, а в другом вдруг пробивался. Таня, увидев родничок, сказала, что он новый, что раньше здесь такого не было. «Значит, новорожденный», — засмеялся Антон. В родничке действительно было что-то детское, младенческое. Они напились из него, осторожно зачерпывая ладонями, и нашли воду на вкус превосходной. То ли жажда их мучила, то ли на самом деле вода была какая-то особенная, но и Антон, который давно свыкся с городской хлорированной водой, и Таня, оба утверждали, что в этом роднике вода необыкновенно вкусная.

И полянка тоже была хороша. Кругом чуть сумрачный, еловый и сосновый лес, а полянка такая маленькая и светлая. Уходить не хотелось. И тогда они решили не обрывать все ягоды, а приплывать сюда есть землянику и пить воду из родника.

— Это будет наша плантация, — сказала Таня.

— Раз так, то нужно построить дом, — сказал Антон, — , чувствуя почти детскую радость от удачно придуманной игры. — Мы на необитаемом острове, кругом на тысячу верст ни души. Я Робинзон, ты — Пятница. Мы строим дом, разводим плантацию и приручаем диких животных. Идет?..

— Идет! — загорелась Таня. — Только я не хочу быть Пятницей, Пятница был мужчина и дикарь — я не подхожу.

— Что ж теперь, мне быть Пятницей? — изумился Антон.

— А что? — невинно округлила глаза Таня. — А я буду Робинзоном.

— Ну, да! Ты слишком маленькая для Робинзона. Я старше тебя — вот и быть тебе Пятницей. К тому же Антон и Робинзон кончается на «он».

— Нет, — не сдавалась Таня. — Я давно здесь живу, а ты новенький. Вот и получается, что я Робинзон, а ты Пятница, — победно закончила она.

Антон засмеялся и махнул рукой.

— Тебя не переспоришь. Давай лучше шалаш строить. Он нашел в лесу подходящие жерди, вбил их внаклон в землю, одной жердиной скрепил все наверху — получилась двускатная крыша. Они заделали крышу ветками, из найденной неподалеку лесной копешки натаскали сена, постелили на землю. Получилось замечательное сооружение — уютный маленький домик.