Бертина Хенрикс - Шахматистка

Бертина Хенрикс

Шахматистка

Посвящается Филиппу

Было самое начало лета. Рано утром, едва взошло солнце, Элени, как обычно, поднялась на невысокий холм, отделяющий гостиницу “Дионис” от центральной части города.

С пустынного песчаного холма, изрытого глубокими трещинами, открывался изумительный вид на Средиземное море и мраморные врата храма Аполлона. Это наследие Античности, быть может слишком грандиозное по своему замыслу, так и осталось недостроенным, и сквозь гигантские врата на вершине крошечного островка, соединенного с островом Наксос, были видны лишь море и небо. Каждый вечер врата, в которые так и не вошел Аполлон, принимали другого бога — закатное солнце, приводя в восторг ослепленных туристов. Будь вместо солнца Аполлон — божество не столь яркое в своих земных проявлениях, — он привлек бы лишь немногих посвященных. И потому незавершенность храма не вызывала сожалений, даже наоборот, придавала особую таинственность этому диковатому клочку земли посреди Эгейского моря.

Элени не обращала никакого внимания на зрелище у нее за спиной. Она его сотни раз видела. Вся ее жизнь подчинялась ритму этого спектакля, менялись только зрители — нескончаемый поток странствующего люда, приезжающего издалека и уезжающего неведомо куда.

В то утро на холме царило безмолвие. Поднявшийся ночью ветер к утру усилился, относя прочь негромкие звуки просыпающегося города. Элени слышала только шуршание камешков под ногами да прерывистое дыхание бродячей собаки, вынюхивающей себе что-нибудь на завтрак. Не найдя ничего существенного, собака всем своим видом выразила недовольство. Элени улыбнулась, глядя на нее. Надо бы принести ей что-нибудь из ресторанных отходов, подумала она.

В десять минут седьмого Элени уже входила в гостиничный холл.

— Калимера, Элени. Ти канис?[1]

Это было сказано громко и очень искренне, так что со стороны можно было подумать, что встретились две приятельницы, давно не видевшие друг друга. В действительности же Мария, жизнерадостная шестидесятилетняя хозяйка гостиницы, всегда так здоровалась с персоналом, подчеркивая свое хорошее настроение. Тем самым она как бы давала понять, что здесь в дурном расположении духа могут быть только постояльцы. Если же ей приходилось иметь дело с угрюмым гостем, она вдруг начинала говорить по-английски гораздо хуже, чем умела, делая вид, будто мало что понимает и не замечает его плохого настроения. Много работать под палящим солнцем да еще хандрить — это в ее понимании был грех, а грешить она уже была стара. Как всегда, она предложила Элени чашечку кофе, прежде чем та, переодевшись в рабочий халат фисташкового цвета, исчезнет в анфиладе гостиничных номеров.

Элени уже знала наизусть все свои движения, она делала их механически, одно за другим, в неизменном порядке. Двадцать номеров, сорок кроватей, восемьдесят белых полотенец, а пепельниц — каждый раз по-разному.

Горничной Элени стала так же, как другие становятся официантками или кассиршами. Выросла она в горной местности Халки, в бедной крестьянской семье. Школу оставила в четырнадцать лет, поехала в город и поступила на первую подвернувшуюся работу. Случайно это оказалось место горничной. Три года спустя вышла замуж за Паниса, он был на пять лет ее старше и работал у своего отца, в автосервисе на окраине города. Замужество сделало ее знаменитой. Все девушки Наксоса ей завидовали: еще бы — такого парня отхватила, красивого, серьезного. У них родилось двое детей — Димитра и Яннис. Даже после их рождения Элени не бросила работу: она любила ее, работа в гостинице позволяла ей мечтать и, живя в узком, замкнутом мирке, хоть как-то соприкасаться с внешним миром.

С годами она хорошо изучила постояльцев. По манере одеваться легко определяла их национальность. Иногда, пока туристы завтракали в ресторане, развлекалась тем, что угадывала, кто из какого номера. Даже держала пари на порцию анисовой водки или стакан белого вина. Она редко ошибалась.

Закончив уборку в девятнадцатом номере, она перешла в семнадцатый. Номера убирались по мере того, как утром их покидали туристы. Надо было ловить момент, когда откроется та или иная дверь, и при этом делать вид, что тебя нисколько не интересуют постояльцы, завладевшие номером кто на день, а кто и на неделю. Элени внезапно появлялась в коридоре в своем бледно-зеленом наряде, точно призрак, и так же внезапно исчезала, ловко и даже до некоторой степени грациозно обращаясь с громоздкими орудиями своего труда. Это тем более удивительно, что ее фигуру уже давно нельзя было назвать спортивной. Слишком сытная пища, две беременности и зимняя скука островной жизни превратили ее в самую обыкновенную женщину сорока двух лет, ни молодую, ни старую. Она достигла того возраста, который обычно называют расцветом — то ли потому, что ничего лучше не придумали, то ли просто из желания ободрить. А между тем это возраст, когда родители уже состарились, а дети выросли, когда мужчины больше не оборачиваются тебе вслед, а женщины не завидуют. Но Элени была не из тех людей, кто сокрушается по поводу того, что они не в силах изменить.

Возвращая гостиничным номерам их первозданный вид, стыдливо убирая следы человеческой жизнедеятельности — пятна крови, спермы, вина, мочи, — Элени научилась мудро смотреть на вещи. Она не давала определений тому, что делала и чему порой была свидетелем, поскольку никогда всерьез не верила в магическую силу слов, воспоминаний и разных там философствований. По ее мнению, слова, какими бы правильными они ни были, не могли изменить в мире ровным счетом ничего. Для нее разговоры были приятным времяпрепровождением, не более. В Наксосе слова прибывали и убывали вместе с туристами, напоминая бесконечное чередование морских приливов и отливов.

Элени рано свыклась с мыслью, что ничто в этом мире ей не принадлежит — ни вещи, ни люди. Даже Панис, ее муж, принадлежал ей не больше, чем своим приятелям, с которыми он сидел в кафе или играл в триктрак, и женщинам, которые встречались ему на пути и пробуждали в нем желание. Так уж устроена жизнь. Только сумасшедшему придет в голову бороться с приливами и отливами, рассуждала она.

Накануне в семнадцатом номере поселилась пара французов. Элени видела, как они приехали: веселые, обоим лет по тридцать, одеты дорого и броско.

Войдя в залитый солнцем номер, Элени улыбнулась: северяне радуются каждому погожему дню и никогда не закрывают ставни. Им невдомек, что ставни спасают от жары. Приехав на остров, туристы жарятся на солнце буквально до потери сознания, а потом сидят, тяжело дыша, в холле, красные как раки, ошалевшие, но счастливые. Прямо как дикари, которые впадают в транс в момент отправления религиозного культа, а вовсе не представители цивилизованного мира.

Элени усвоила с младых ногтей, что дневное светило — это не веселый бог, любящий пошутить, а настоящий хозяин жизни и смерти, такой же, как море и рифы, судьба и злой рок.

Быстро оглядев комнату и прикинув объем работы, Элени пошла в ванную. Почистила раковину, душ, вымыла пол и опорожнила мусорное ведро. Выпрямилась и с минуту стояла не двигаясь, переводя дыхание. Потом бросила грязные полотенца в бак, уже наполовину заполненный.

Элени любовно расставила в ряд флаконы с косметикой: на каждом было написано непонятное название на языке, который нравился ей больше других, звучащих на острове, — французском. Один флакончик особенно привлек ее внимание. Она взяла его, открыла и вдохнула пряный запах. Улыбаясь, аккуратно закрыла бутылочку.

Она знала всего три слова по-французски: “бонжур”, “мерси” и “оревуар”, и их ей вполне хватало для общения с постояльцами.

Она очень любила слушать, когда говорили по-французски. Иногда прислушивалась к журчащей в ресторане речи. Ей казалось, что французскому языку не хватает серьезности, — но в этом и вся его прелесть. Слова, облаченные в струящийся шелк и прозрачный тюль, скользят по натертому паркету, делают танцевальные па, приветствуют друг друга, снимая невидимые шляпы. Все эти плавные движения имеют, конечно, вполне определенный смысл, обозначают реальные вещи. Элени это прекрасно понимала, и именно в этом парадоксе заключалось для нее все великолепие французского языка. Вот прекрасный танцовщик взмывает ввысь, точно на крыльях, и всё для того, чтобы попросить соли или узнать, который час, — ну разве не чудо?

По телевизору она видела много передач про Париж, и каждый раз у нее щемило сердце. Такая боль бывает при мысли о давнем свидании, на которое ты не пошла, испугавшись сама не зная чего.

Вообще-то у Элени не было причин испытывать щемящую тоску. Париж представлял собою исключение. О своей заветной мечте она никогда никому не рассказывала. Это была ее тайна.