Аугуст Гайлит - Новеллы

Аугуст Гайлит

Новеллы

Оборотень

Перевод Э. Михайловой

За глухими лесами и болотами, посреди урчащих Ургвеэских топей затеряна жалкая лачуга моего отца. Она, подобно другим в этом гиблом месте, стоит на зыбкой почве, покрытая мхом, сучьями и каменьями, с маленьким, словно пощуренным, оконцем на болото. Оттуда, как пар из кипящего котла, подымаются седые холодные туманы и клубятся над людьми и хибарами.

Люди из Ургвеэ бескровны, серы и злы, у них недобрый глаз и говорят они, лопоча и бормоча, выплевывают слова, будто отраву. И беда, если в твой дом или двор войдет кто-нибудь из этого народца, тут же околеет ягненок, сдохнет лошадь или сляжешь сам. Знают они заклинания, бродят оборотнями, заколдовывают и заговаривают тех, кто приходит к нем из-за лесов и болот за подмогою. Иной проситель так и застревает в топях, ну а те, кто знает путаные тропы, возвращаются домой здоровые и бодрые, разнося по всему свету славу об ургвеэсцах.

Никогда не светит здесь солнце, небо серое и закоптелое. Тучи низко стелятся изо дня в день, из года в год. Даже ветер дует здесь редко, разве что только зимой. Тогда чахлые сосенки заметаются метелями и убогие лачужки стонут и воют на ветру. Вокруг рыскают волки, стаями выходя к жилью.

Отец мой неказист и костляв, его долговязое тело искривлено как болотная сосна. И весь он какой-то тусклый, с узкими синими губами, белесыми жидкими волосами, словно изъеденными молью. Ходит он, пошатываясь, все хихикает и никогда не смотри в глаза. Взгляд прячет, будто собака, подстерегающая добычу.

Работы и людей он не любит. Полеживает себе, сложив на груди, руки при этом его хитрые глазки так и бегают по сторонам, словно ящерицы. Есть у него захудалая лошадь, два тощих ягненка, узкая полоска заболоченной земли, как развернутая штука полотна, - вот и все его добро. И когда он пашет свое хлюпкое поле, то все время покашливает, останавливается и кряхтит — никакой радости от работы, голод и нищета поселились у него в лачуге, в пустых закромах бегают крысы. Даже заговаривать и ворожить, как остальные, он ленится, и потому редко кто заглядывает к нему в дом. Если и зайдет иной с хлебом и вином, он тут же спрячет ковригу и бутылку в кладовку, а потом ест в полудреме, смеется, лопочет. И смотрит на меня злым и презрительным взглядом.

Всю свою жизнь он был стервецом и не любил меня нисколько. Ургвеэсцы говорят, будто у него была жена и куча детей, так он их всех в болото сманил. Говорят, похоронил их в клокочущей глотке трясины. Только я один и остался, чтобы было кого поедом есть.

Я рос на Ургвеэском болоте, словно чахлая сосна, корни в грязной жиже. Как дурница, чьи цветки бледны и невзрачны. Вырос в голоде и одиночестве, вместо колыбельной — истошные крики ночных сов, дни и ночи в неизбывном страх, от отца всего можно было ожидать. И он спит вполглаза — тоже не доверяет мне. Живем, как недруги, в ненависти и вражде. Рос я, точно осина — вечно дрожат ее серебристые листочки. Теперь, может, и одолел бы своего врага, но мне жутко и страшно его убивать.

Живу на Ургвеэском болоте и никуда мне отсюда не деться. Только однажды в молодости вышел я из лесов и болот: там сияет солнце и южные облака белею в вышине. Там большие дома и веселые люди. Там и церковь есть, где Бог благословляет своих чад. Там неоглядные поля колосятся пшеницей, луга и поляны пестреют цветами. По долинам с журчанием текут реки. Люди ходят к своему богу, сетуют на беды и одиночество.

А кому мне поведать свою печаль? Я одинок и нелюбим, за мной по пятам ходит тоска и посмеивается. Над головой висят свинцовые тучи, и не слышно там птичьего пения. Да и кто навестит тебя в гнилом болоте, разве только уж или голодный волк. Наш брат не смеет покидать свои места, ему вреден солнечный свет. Он умрет, как призрак, от запаха цветов, вечернего ветра, солнечных лучей. Он, словно дурница, перенесенная из жижи в землю, никнет и увядает. Мы обречены на жизнь и на смерть в проклятом болоте. Нет ни радости, ни веселья, а после смерти нас уносят в трясину. Оттого здесь туманы весной ядовиты, а осенние ночи полны проклятий, стонов и воплей. Это души умерших, что блуждают по болоту, - так ургвеэсцы говорят.

Наша жизнь — жалкое прозябание. Без надежды и мечты. В будущем нас ждут лишь черные дни и серые космы туманов. Часто мне кажется, что других стран и людей и нет вовсе, и солнечных лугов нет, будто весь мир сплошное урчащее болото. Кажется, будто цветущие луга всего лишь мечта, благое устремление к Богу. Везде живут одни ургвеэсцы, и нет конца этому болоту. Здесь брожу я один в полном отчаянии, на душе неизбывная тоска.

Не может меня утешить и Хундва, милая Хундва, девушка с прозрачными, как вода, глазами. Она ведь тоже живет на болоте — бескровная и боязливая.

Мать Хундвы, старая Улла, - колдунья. От моей до ее хибарки всего несколько верст. Мудреные тропы ведут к ней, держись, коли вздумаешь туда отправится! Старая Улла славится своими заговорами и ворожбой, люди к ней издалека приходят. Она умеет лечить, ладить богатым домовых — хранителей добра, умеет предсказывать будущее и видеть прошлое. Говорят, она даже знает место, где ворота в ад находятся, оно будто бы здесь, в Ургвежских топях. И грехов за ней водится столько, что ими можно все болото заполнить и превратить в цветущее поле.

Сказывают, богата старая Улла, однако никто в ее сундуки, что в задней каморке, не заглядывал. Время от времени она выносит свое добро во двор — проветрить, вот тогда-де и можно увидеть чудо — до чего хороши эти сверкающие горы сокровищ.

Сама ведьма ходит в отрепьях, старая и слепая, глаза у нее, словно иссякшие источники. Долго должна она всматриваться, прежде чем разглядит, кто перед ней. Шастает по болоту, прыгает, как лягушка, с кочки на кочку. Собирает там диковинные растения и коренья, чтобы потом отвары от разных недугов продавать. И нет человека, который бы не боялся Уллы: уж лучше встретится с волком или выйти на медведя!

Мой отец часто захаживает к Улле. Они друзья — один бог знает над чем они там вдвоем колдуют. Едва наступает вечер и сгущается туман, мой отец исчезает. И ночью, если как следует прислушаться, можно уловить их смех. Над чем смеются, чего так весело этим двум хрычам? Куда они ходят, что делают, кому готовят погибель?

Я люблю Хундву, но боюсь ей в этом признаться. Как пойдешь, такой неказистый к девушке и скажешь: люблю тебя! Вот я и говорю совсем о другом, вроде: «Хундва, сегодня густой туман, чего ты такая невеселая? Ночью ухали совы и летали над моей хибарой. Придется, видно, пороху посыпать на крышу».

Но Хундва смотрит на меня и не отвечает. Она, как болезненный ребенок, пугливая и безжизненная. Иногда глаза у нее белые, как снег. Сидит целыми днями у тусклого окна и смотрит на болото. Иногда поет, но песенки ее грустные и навевают печаль — будто едет длинная вереница саней по ночному полю. И слова какие-то странные, не совсем для меня понятные.

Я люблю Хундву, хочу ей сказать: пойдем со мной, моя девочка. Хочется взять в свои руки ее холодные робкие пальчики и подуть на них, как на крылья озябшего птенчика. Хочется прижаться губами к ее бледным щекам, чтобы на них хоть немного проступила краска. Но я нерешительный человек и поэтому говорю: не выйти ли нам, Хундва, на свежий воздух, не пройтись ли немного? Я знаю одно место с гадючьей норой, не хочешь ли пойти со мной посмотреть? Она качает головой — не хочет идти со мной.

Я долго молчу и влюблено на нее гляжу. До чего желты у Хундвы щеки и холодны губы. Большие глаза неподвижны — нет в них ни мечты, ни желания. И я рассказываю ей о далеких странах, что лежат поту сторону лесов и болот. Говорю о солнце, его несравненном блеске, о вечерних облаках, что пылают, сгорая. Но Хундва даже не улыбается, поворачивается ко мне спиной и говорит:

- Не ври, Энрик, нет на свете таких стран, наши болота без конца и без края, за ними одна темнота!

- Нет-нет, Хундва! - вскрикиваю. - Я сам там был, видел собственными глазами! В трех днях пути от нашего дома кончаются болота и топи, за лесами начинаются деревни, поселки и города. В них столько радости, смеха и солнца. Там даже церкви есть, и люди сидят в них и поют. Сам Господь беседует с ними и благословляет на новые труды и борьбу.

Но Хундва даже не слушает меня, начинает тихонько напевать — так жужжит прялка в ночной темноте. Я замечаю, как дрожат ее губы, как ресницы опускаются на прозрачные глаза.

Что ей сказать, чтобы она мне поверила? Как описать красоты цветения, чтобы она увидела его?

Но я молчу, молчу и слушаю тихую песню Хундвы. Слушаю и начинаю сомневаться в существовании стран за лесами и болотами. Может, я их видел во сне, когда бредил в жару на волосок от смерти? Может, на свете и нет ничего, кроме этих гнилых болот, закоптелых лачуг и нас, людей, заблудших душ? И мои мечты улетучиваются — мне нечего больше сказать Хундве.