Алитет Немтушкин - Мне снятся гаги

Алитет Немтушкин

Мне снятся гаги

Повесть

В зимнем чуме

Рисунки С. Сухова

«Га… га!.. Кара… а… а!..»

Это несется откуда-то с вышины, из-за туч. Поют песню прощания гаги, плачут песню прощания гаги. Темень, хоть глаз коли. Сумасшедший ветер, вот-вот полетят белые комары — снежинки. Укроют они белым, заячьим мехом землю, и уснет она до нового солнца. А нынешнее солнце отгуляло красным олененком на синем лугу, откочевало в южную сторону. Отчего же это доброе солнце, с такими теплыми руками-лучами, так мало гостит в нашей Ночной стороне?..[1] Ведь так хорошо с солнцем! Оно растопляет, как жир, снег, звенит ручьями и реками, поет птицами, шевелится разными букашками. О солнце! — ты счастье! Летом люди сыты: в тайге столько всякого зверя и птиц, в речках и озерах плещутся малые и большие рыбины, растет столько вкусных кореньев, сладкого сока, ягод, грибов, шишек. Уходит солнце, уходит и лето, и вот, плача, плывут по небу лебеди. Им тоже горько, им не хочется расставаться с нашей землей, ведь это их родина…

Амарча выскочил из чума босиком вслед за бабушкой, матерью его матери Эки, как все называют ее, и пытается что-нибудь рассмотреть в вышине. Но ничего не видно — одна темная мохнатая шкура. Даже дырок нет, где бы проглянули своими глазами звездочки.

— А где Хэглэн?[2] Как же оно будет выпускать утро?

Все закрыто тучами. Скучно будет без солнца.

— Нацеловалось солнышко с нашей землей, — говорит слепой дед Бали. — Огненной лисой бегало солнышко с перевала и оставляло на прощание свои рыжие следы. Теперь ветрам есть работа, будут срывать листочки с деревьев, собирать их в кучи. Всему свое время, без времени лист не упадет, скала не свалится. А время пришло — утесы сыплются… Откочевало солнце к другим людям, всем хочется тепла и счастья…

— Гаги, вернитесь! — кричит Амарча во всю глотку.

Одной рукой он поддерживает спадающие штаны, а другой кидает вверх, в темное, лохматое небо, щепотку соли, как учила бабушка. Она тоже рядом, что-то беззвучно шепчет, обратив лицо к уплывающим вместе с порывами ветра звукам.

— Хутэ[3],— говорит потом она внуку, — брось еще немножко соли на дорогу священным птицам. Пусть их аргиш [4] будет счастливым. На будущий год они найдут свой след и принесут нам тепло и лето.

— Гаги, вернитесь! Вернитесь! — надрывается Амарча.

Ему так хочется, чтобы не уходило солнце, лето, не улетали птицы. Поэтому старается изо всех сил.

…В чуме тепло. Играет, попискивает, как комар, огонь. Яркими язычками он лижет бока черного чайника, блестит на жердинах чума. Хорошо, весело с огнем. Запищал птичкой чайник, запрыгала лягушонком его крышка.

Есть загадка: черный пузатый мужичок воду попьет, на огонь сядет, а затем, приподнимая шапку, поет и пляшет. Это — чайник. Амарча знает.

Сегодня они перешли из летнего, берестяного чума в зимний, сделанный из корья елей. Бабушка целый день ходила в лес за ветками пихты, стелила их под оленьи шкуры, чтобы теплее и мягче было, а потом опять утепляла чум сверху, а Амарча собирал ветки и хворост на дрова.

— Не стало мужских рук, — вздыхает она, — как перезимуем-то… Корье-то уж какой год не обновлялось. Мох и тот не держит.

Бабушка наливает заваренный брусничником чаи, кладет на столик эвенкийский хлеб, испеченный в золе, и маленький кусочек сахара.

— Пей, только осторожно, не обожгись…

«Как… а… а!.. Га… га!..» — опять донеслось с вышины.

— Хэ, родимые… полетели, — подняла голову бабушка.

Амарча тоже взглянул вверх. В конусное отверстие чума золотыми комарами вылетали искорки. Порывы холодного ветра подхватили их, кидали во все стороны. А где-то там плыли и плакали птицы.

— Эни[5], отчего плачут птицы?

Бабушка уже привыкла к вопросам Амарчи. Растет внук, заметно подрос и окреп за лето. Смышленый стал, любознательный. На отца Кинку похожим будет, решает она.

Бабушка делает глоток, рукой подживляя огонь, а потом неожиданно ошарашивает Амарчу. Она не отвечает, спрашивает сама:

— Опять у Вовки слезы выжимали! Зачем дразните, он же маленький.

— Ну да, маленький, — Амарча ловится за последние слова, стараясь увести разговор в сторону, — он почти выше меня.

— Ты на целое солнце старше его, — ругается бабушка, — а Петька совсем дурак, если обижает младшего. Мало его отец ремнем потчевал, хочет, чтобы совсем с задницы кожа слезла. Забыл он, как сидеть на ней не мог…

Что верно, то верно. Дядюшка Мирон крут. Однажды он так отстегал Петьку за курёнку, что самому стыдно было потом людям в глаза смотреть. Учительница при всем народе обидным словом его обозвала, с тех пор он не дерется.

Петька и Вовка Фарковы — друзья Амарчи. Вовка — по-эвенкийски Воло. Амарча не помнит, когда они появились в стойбище. Ему казалось, что они были всегда. Но люди помнят, что хозяином Госторга — дома, где принимают пушнину и за нее выдают муку, сахар, раньше был одноногий Иван Суханов. Он уехал, а вместо него приехал Мирон Фарков, отец Петьки и Вовки. Мрачным показался ой, с усами, с вечно выпученными глазами, за что получил эвенкийское имя Бадялаки — лягушка. Да к тому же, был хриплым. Опять все говорили, на войне в горло попала пуля. Из-за него, своего отца, разные прозвища получили и Петька с Вовкой. Страдал в основном младший Вовка, он очень походил глазами на своего отца. Ему досталось прозвище отца — Бадялакиткан, лягушонок…

— Я его не дразнил, — глядя на огонь, говорит Амарча.

— А что бегал-то?

Это правда. Убегал он от Вовки.

На самом берегу речки, недалеко от Госторга, стоит баня, в которой даже летом любят хлестать себя вениками русские — отец Петьки и Вовки, сторож Трифонов, радист Инешин. У бани и собираются ребята. Там, в стороне от глаз, играют в бабки, в лапту, палочки-застукалочки, в килакавун[6]. Летом, бывали шумные игры. Сейчас, когда поубавилось ребятишек, не игра, а так…

Днем Петька с Митькой вернулись из школы, собрались опять около бани. Сидели, на солнышке грелись, а потом вспомнили про бабки. Поставили кон, и Петька первым метнул биту. Биток у Петьки из свинчатки. Вовка стоял рядом с чертой, где выстроились караваном бабки, и случайно, с отскоку, биток угодил ему в ногу. Вовка взвизгнул, схватил биток и бросил его в речку. С этого и началось.

— Ты что, лягушонок, по морде захотел?! — двинулся к нему Петька. — Я нарочно, что ли?!

У Вовки глаза забегали по сторонам — искал палку. Это у него бывало раньше. Потом он этой палкой всех гонял.

Ребята захихикали — подзадорили Вовку. Он захныкал, увидел около бани поленья и кинулся туда. Ребятишки бросились собирать свои бабки. Сейчас будет представление! Вовка гонялся с воем за всеми, ребятишки, убегая, показывали ему языки, корчили рожи, дразнили. Окончательно разъярить Вовку не дала бабушка Эки. Она вышла из чума с берестяным тазиком и стала ругаться. А Вовка хитрый. Бегает за ребятишками с полешком, а сам поглядывает по сторонам: не видно ли кого, не заступятся ли? При этом орет благим матом. Кончалось тем, что попадало всегда Петьке. Открывалось окно Госторга и высовывалась лохматая голова отца, дядюшки Мирона, и раздавался пронзительный свист. Так, не засовывая пальцев в рот, умел свистеть только он.

На бегу замирал Петька, да и остальные ребятишки старались спрятаться кто куда. Но других дядюшка Мирон не трогал, а вот Петьке попадало даже тогда, когда кругом был виноват Вовка.

«Вспомнила», — подумал Амарча и стал сильно дуть на чай.

«Га… Га!..» — опять послышалось издалека.

— К снегу, — сказала бабушка, — лебеди и журавли самые поздние птицы. Какими будут нынче осень и зима? По приметам люто будет. Добудут ли чего наши? Не растерял ли Ургунчэ оленей…

— Эни, а почему не улетают рябчики и глухари? — заинтересовался Амарча.

— А ты почему не сходишь к дедушке Бали? Разве он все сказки рассказал?

— Нет, про рябчиков и глухарей он не рассказывал.

— А ты спроси. Отчего, мол, у глухарей глаза красные? Отчего, мол, у рябчиков мясо белое? Отчего, мол, плачут птицы? Он знает…

Действительно, отчего? Амарча знает, почему у бурундучка спина стала полосатая. Это погладил его Амака — дедушка Медведь, за то что он принес добрые вести о богатом урожае шишек в кедровом лесу. Знает и про волков, про росомах, про лис, про зайцев. Много сказок у дедушки Бали, а вот про птиц почему-то не рассказывал.

Амарча глядит на пламя. Можно вечно смотреть в глаза огню — не надоест. Потрескивают сухие дрова — проголодался огонь. Много, ох много дров надо будет на долгие зимние вечера.

Эх, война, война…