Джон Чивер - Наваждение

Чивер Джон

Наваждение

Джон Чивер

Наваждение

Начать надо с того, что самолет, на котором Франсис Уид летел из Миннеаполиса в Нью-Йорк, попал в бурю. Небо сперва было мутно-голубое, а внизу сомкнуто лежали облака, так что земли не было видно вовсе. Потом за окнами замглился туман, и самолет влетел в белую тучу такой плотности, что на ней отражалось пламя выхлопа. Из белой туча стала серой, и самолет начало болтать. Франсису доводилось уже попадать в болтанку, но не в такую. Сидевший рядом пассажир вытащил из кармана фляжку и отпил. Франсис улыбнулся соседу, но тот отвел глаза, не собираясь ни с кем делиться своим успокоительным напитком. Самолет кидало вниз и в стороны. Плакал ребенок. Воздух в салоне был перегретый и спертый; левая нога у Франсиса затекла. Он раскрыл книжку, которую купил в киоске в аэропорту, но буря, свирепевшая снаружи, мешала сосредоточиться на чтении. За иллюминаторами было черно. Из выхлопных сопел выпыхивал огонь, летели во тьму искры; а внутри тут затененный свет, духота и шторы придавали салону несуразный густо домашний оттенок. Затем лампы замигали и погасли.

- Я ведь о чем всегда мечтал? - неожиданно произнес сосед. - Мечтал купить ферму в Нью-Гэмпшире и разводить мясной скот.

Стюардесса объявила, что сейчас будет произведена вынужденная посадка. Над всеми зримо распростер крылья Ангел Смерти; только ребенок не ощутил их взмаха. Стало тихо. Слышно стало, как пилот в кабине напевает: "У меня шесть пенсов, серебряных шесть пенсов. Как бы ухитриться и прожить на них весь век..."

Заглушив песенку пилота, взвыли гидравлические клапаны, вверху что-то визгнуло, как автомобильные тормоза, и самолет лег на брюхо среди кукурузного поля - тряхнуло так, что старик, сидевший впереди, застонал: "Ох, спина моя! Почки мои!" Стюардесса распахнула дверь, кто-то открыл аварийный задний люк, и в салон вошел отрадный шум продолжающегося существования, ленивый плеск и запах ливня. Один за другим они выскочили из самолета и рассыпались по полю кто куда, оберегая жизнь, молясь, чтобы не оборвалась ее нить. И нить не оборвалась. Когда стало ясно, что самолет не загорится и не взорвется, стюардесса и другие члены экипажа собрали пассажиров и повели под крышу ближнего сарая. Приземлились они неподалеку от Филадельфии, и вскоре вереница такси доставила их в город. "Как в войну на Марне" [во время первой мировой войны известен случай, когда французы использовали для переброски войск на Марну такси], - проговорил кто-то; однако подозрительность, с которой многие американцы относятся к своим попутчикам, и теперь была резко ощутима, как это ни удивительно.

В Филадельфии Уид сел в поезд. Доехал до Нью-Йорка, пересек его с юга на север и как раз поспел на электричку, которой пять вечеров в неделю ездил со службы домой.

В вагоне он сел рядом с Трейсом Бирденом.

- А знаете, - сказал он, - я сейчас с самолета, что чуть не разбился под Филадельфией. Мы сделали посадку на поле...

Он опередил и газеты и дождь, погода в Нью-Йорке стояла солнечная, тихая. Был конец сентября, день круглился и пахнул, как яблоко. Трейс выслушал рассказ без волнения. Да и откуда возникнуть волнению? Воспроизвести словами эту встречу со смертью Франсис был не в силах - тем более в электричке, идущей солнечными предместьями, где в тесных садиках уже начинался сбор плодов. Трейс развернул газету, и Франсис остался один со своими переживаниями. На остановке Шейди-Хилл он простился с Трейсом, сел в свой подержанный "фольксваген" и поехал домой.

Дом стоял на участке Бленхоллоу и с виду напоминал коттеджи голландских поселенцев колониальных времен. Он был просторнее, чем казалось на первый взгляд. Общая комната была обширна и делилась на три части, как Галлия ["Записки о Галльской воине" Юлия Цезаря начинаются словами: "Вся Галлия делятся на три части..."]. В загибающейся влево части был длинный, на шестерых, стол со свечами и с фруктовой вазой посредине. Из открытой в кухню двери шел аппетитный запах и доносилось скворчанье: Джулия Уид готовила вкусно. Центром средней, самой большой, части служил камин. Справа были книжные полки и рояль.

Комната блистала чистотой и спокойным порядком, ив окна, выходящие на запад, еще тек ясный свет предосеннего солнца, прозрачный, как вода. Ничто тут не было в забросе, глянец лежал на всем. На столике здесь не наткнешься на жестяную коробку с тугой крышкой, где внутри вместо сигарет - старая пуговица и потускневшая монетка. В камине не увидишь вчерашней золы, На рояле стояли розы, отражаясь в лакированной широкой крышке; на пюпитре - альбом шубертовских вальсов. Луиза Уид, девятилетняя хорошенькая девочка, смотрела в закатное окно. Ее меньший брат Генри стоял рядом. Самый же младший, Тоби, присел у каминного ящика для дров и разглядывал на его отполированной меди выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Франсис снял шляпу, положил газету, не то чтобы он сознательно любовался этой сценой - углубляться в созерцание он не привык. Здесь было его гнездо, родное, созданное им, и он возвращался сюда с тем чувством облегчения и обновления сил, с каким всякое живое существо возвращается к себе домой.

- Привет, ребята, - сказал он. - Самолет, на котором я...

Девять вечеров из десяти ребята встречают отца радостно; однако сегодня они перессорились. Не успел Франсис досказать о самолете, как Луиза получает от Генри пинок ниже спины и оборачивается к нему с возмущенным: "У, проклятый!"

- Стыдно ругаться, - укоряет ее Франсис и тем совершает ошибку - прежде надо было одернуть Генри. Луиза вскидывается на отца; Генри - его любимчик, Генри всегда прав, а ее обижают, и никто не заступится, несчастная ее судьба навеки.

- Ты что дерешься? - поворачивается Франсис к сыну, но у того готово оправдание - она первая его ударила, в ухо ударила, а в ухо бить опасно. Да, ударила, гневно подтверждает Луиза. Да, в ухо, потому что он перемешал ей все тарелочки и чашечки. Врет она, говорит Генри. Не врет, говорит малыш Тоби, повернувшись от дровяного ящика. Генри зажимает ему рот рукой. Франсис оттаскивает Генри, но толкает ненароком малыша Тоби в ящик. Тоби плачет, а Луиза еще раньше заплакала. И тут из кухни выходит Джулия Уид. Это женщина красивая, умная, и проседь в волосах ее не означает старости. Она словно не замечает происходящего.

- Здравствуй, милый, - безмятежно говорит она мужу. Чиркнув спичкой, зажигает все шесть свечей в этой юдоли слез. - Мойте руки, обед готов.

Простые эти слова действуют как боевой шотландский клич вождя на воинственных горцев. Схватка вспыхивает с новой яростью. Луиза тычет Генри кулаком в плечо. Генри не плакса, но сегодня он наигрался в софтбол: до упаду. Он разражается слезами. Малыш Тоби обнаруживает у себя в пальце занозу и подымает рев. Франсис громко заявляет, что устал, что едва не погиб в катастрофе. Из кухни снова выходит Джулия и, по-прежнему не обращая внимания на бедлам, просит Франсиса подняться наверх и позвать к столу старшую дочь, Элен, Франсис идет с охотой - это как возврат с передовой в штабную роту. Он собирается рассказать дочери про аварию, но Элен, лежа на кровати, читает "Тру ромэнс", и Франсис тут же отнимает журнал и напоминает ей, что запретил его покупать. Она не покупала, отвечает Элен. Ей дала Бесси Блэк, лучшая ее подружка. Все читают "Тру ромэнс". Отец Бесси читает "Тру ромэнс". Любая девочка в их классе читает "Тру ромэнс". Выразив сильнейшее отвращение к журналу, Франсис говорит затем, что все уже сидят за столом, хотя, судя по шуму внизу, это не так. Вслед за отцом Элен спускается вниз. Горят свечи, Джулия заняла свое место, развернула на коленях салфетку. Ни Луиза, ни Генри еще не сели. Малыш Тоби ревет, уткнувшись носом в пол.

- Папа сегодня в аварию попал, - мягко говорит ему Франсис. - Вот послушай, Тоби, как это случилось.

Тоби продолжает реветь.

- Если ты сию минуту не сядешь за стол, - говорит Франсис, - то отправишься спать голодным.

Малыш поднимается с пола и, бросив на отца злой взгляд, убегает наверх к себе в детскую и хлопает дверью.

- О боже, - говорит Джулия и встает, чтобы идти за Тоби.

Она его вконец избалует, говорит Франсис. Тоби десять фунтов не добрал до положенного веса, говорит Джулия, и его надо усиленно питать. Не за горами холода, и если он не будет обедать, то проболеет всю зиму. Джулия уходит наверх. Франсис и Элен садятся за стол. В погожий день зачитываться не следует, а Элен зачиталась до оскомины и глядит на отца и на все вокруг блеклым взглядом. До нее не доходят слова о буре и аварии - ведь на Шейди-Хилл не упало ни дождинки.

Возвращается Джулия с Тоби, вся семья садится, Джулия разливает по тарелкам суп.

- Видеть не могу эту противную толстуху, - говорит Генри, имея в виду Луизу. Все, кроме Тоби, ввязываются в перепалку, и она не утихает минут пять. Затем Генри подымает салфетку с шеи на лоб и ест из-под салфетки, в итоге перепачкав шпинатом рубашку. Нельзя ли давать детям обед пораньше? спрашивает Франсис Джулию. У Джулии есть что ответить на этот вопрос. Готовить два обеда и дважды накрывать на стол она не может. Молниеносными ударами кисти Джулия набрасывает картину домашней каторги, сгубившей молодость ее, красоту ее и ум. Франсис просит понять его правильно; он чуть не погиб в авиационной катастрофе, и он не хочет, чтобы его встречало дома ежевечернее сражение. Теперь Джулия задета не на шутку. Голос ее дрожит. Никаких ежевечерних сражений нет и в помине. Обвинять в этом глупо и нечестно. До его прихода все было спокойно. Она умолкает, кладет вилку и нож и смотрит в тарелку, как в темную бездну. Она плачет.