Антун Шолян - Семейный ужин

Шолян Антун

Семейный ужин

Антун Шолян

Семейный ужин

Теперь я уже не только не умею постоять за себя, но даже сбежать далеко не могу. Я вижу в этом какой-то опасный упадок жизненных сил, связанный, вероятно, с возрастом или условиями жизни. И на сей раз мне, как обычно, удалось сбежать лишь в уборную. Не подняв с унитаза крышку и не спустив брюк, я восседаю на престоле своего крошечного королевства. Знаю, что этим ничего нельзя решить. Просто так уж у меня повелось - я привык спасаться в уборной от отчаяния, замешательства и собственного бессилия. Обычно я выхожу из нее с облегчением, духовным, как другие облегчаются физически.

Но здесь, в этом туалете, облегчения я не почувствовал. Прежде всего, закрыв за собой дверь, я не мог найти выключатель и вынужден был звать на помощь хозяина, от которого, собственно, и сбежал.

- Да ты посмотри, Лела, - загрохотал хозяин дома так, что эхо разнеслось по всей квартире, - он даже не знает, как зажечь свет!

Заполнив своими исполинскими телесами проем двери моего убежища, он нажал одну из многочисленных кнопок на распределительном щите, который сгодился бы для небольшого космического корабля; спустя несколько секунд невидимые мерцающие трубочки озарили рассеянным светом эту санитарно-гигиеническую лабораторию.

- Прогресс, старина, прогресс! - загоготал он мне прямо в ухо. - Техника для народа! Ты, видать, отстал, не идешь в ногу со временем. Обрати внимание: сплошь итальянское оборудование - до последнего крючочка!

Керамические плитки на полу, облицовка стен и ванны, даже бачок для слива воды - все словно сыпью пестрело маленькими красными цветочками по белому фону, как будто ванная комната заразилась какой-то неведомой формы оспой. Холодное неоновое освещение дрожало, от цветочков рябило в глазах, и мне пришлось значительно раньше, чем я намеревался, вернуться в комнату, где меня поджидал хозяин, огромный и неотвратимый, как судьба.

Он восседал в новом бидермайерском кресле, высокий, массивный, как утес, между барочным письменным столом и ампирным комодом, прямо под хрустальной люстрой. Все эти предметы, да и он сам были слишком громоздки для стандартной комнаты в типовом новом доме. И все было как с иголочки новым: и дом, и мебель, и громадный телевизор, и неимоверно толстые бухарские ковры на полу, и золоченые рамы развешенных по стенам картин. И только его королевская власть соединяла воедино всю эту разномастную пестроту.

В своем королевстве он явно ощущал себя куда вольготнее, чем я - в своем. В одной руке, будто яблоко, он держал хрустальный стаканчик с виски, а в другой, подобно жезлу, - сигару марки "Корона", которую окружали ореолы голубого дыма, словно так это было испокон веков.

Да мне и самому казалось, что испокон веков все было именно так. Робко, даже раболепно присел я на краешек стула. Величественным жестом он подтолкнул в мою сторону серебряный портсигар и хрустальную пепельницу, и они заскользили по полированной глади стола. Но прежде чем подтолкнуть, он полюбовался ими, как бы желая подчеркнуть их несомненную ценность.

- Не знаю, что ты думаешь по этому поводу, - сказал он тоном важного господина, - но если человек хочет иметь что-то настоящее, что-то стоящее, тогда, братец ты мой, нет ничего верней серебра и хрусталя. Разве не так, Лела? - крикнул он в сторону кухни. - Разве не так?

Ответа из кухни не последовало. Прошло уже более часа, а мы ждали, пока его жена, Лела, с которой мы вместе учились на одном факультете, готовила, как он сказал, "скромный домашний ужин для старого товарища". Он безжалостно истязал меня, Лела из кухни не появлялась, и мне не оставалось ничего другого, как время от времени ускользать в уборную, ссылаясь на мочевой пузырь.

Он заставлял меня угадывать сорт виски, возраст его комода, цену, которую он заплатил за висящую на стене картину художника-примитивиста. Я должен был выносить его объятия, когда, подведя меня к окну, он показывал свою сверкающую новизной "тачку" среди других "тачек", припаркованных во дворе.

Я не мог просто не слушать его. Устремленный на меня взгляд, вопросительный тон хозяина требовали постоянного восхищения, одобрения, понимания, что ли? Он буквально наседал на меня. Особенно смешно было, когда, схватив своими толстыми пальцами какую-нибудь мелкую вещичку - серебряные щипчики для льда или зажигалку Dunhill, он совал мне их прямо под нос.

И в то же время нельзя сказать, чтобы человек этот был тупым, заевшимся выскочкой. Он, как и прежде, считался кем-то значительным, этакой гранитной глыбой, на которой покоятся основы общества. О нем вс° еще писали в газетах, как тогда, когда он прославился как первый рабочий парень с завода паровых котлов, окончивший юридический факультет. И руки у него были, как и тогда, - большие, узловатые рабочие руки. Правда, теперь они стали белее и приобрели мягкость, так что кто-нибудь мог бы к ним и приложиться. Да и весь он излучал царственное величие.

И надо же случиться, что после многих лет, когда мне и в голову бы не пришло, что мы можем встретиться, я столкнулся с ним на набережной в Сплите. Можно подумать, что я специально летел из Загреба в Сплит, чтобы его увидеть! Или что он, подобно какой-то неистребимой амебе, размножился, запрудив все окрестные города, и повсюду поджидал меня, как судьба! Временами мне казалось, что он - плод моего собственного партеногенеза. Ведь мы сами постепенно засоряем землю своим прошлым.

Во всяком случае, как когда-то, встреча с ним сама по себе была malum omen, предвестием несчастья. Я понимал, что надо срочно смываться. Но он уже на всю набережную оповестил, что встретил старого товарища; пихая меня локтями, похлопывая по спине, он буквально толкал меня к своему гостеприимному дому. Люди недоуменно оглядывались, не понимая, что перед ними - сердечная встреча или задержание. Пока я ломал голову, как бы от него отделаться, он уже окончательно меня заарканил и, так сказать, тепленьким затащил на этот ужин. Скромный, домашний.

Я, как обычно, сдался, отступил перед ним, безропотно подчинился тому, что мне было уготовано. А может, сбежать было нельзя: с некоторыми людьми нам предназначено не расставаться всю жизнь, как бы редко мы ни встречались. Это проблема поколений. Может, вообще нельзя сбежать дальше спасительного сортира. Известно, что у человека в некоторых ситуациях сами по себе штаны спадают, а побежишь, будут только мешать и путаться между ногами.

Мы действительно с ним редко встречались, но всегда в какие-то переломные моменты. И переламывались эти моменты всегда на моей спине, а переламывающей силой всегда выступал он. Он всегда ходил в одном и том же мятом пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом и вечно с разных возвышений гремел о чем-то в микрофон, а я в тех же самых залах заседаний, кинозалах и аудиториях сидел где-нибудь в уголке, затерявшийся среди масс, и с трепетом ожидал, когда гром его риторики прогремит непосредственно надо мной.

И гром обязательно гремел прямо над моей головой. Я помню, как еще в гимназии, когда мы были мало знакомы, он на каком-то собрании обрушился на меня с такими филиппиками, что я в момент вылетел из школы. Забыл уже, за какие грехи вылетел: впрочем, наверняка за то, что теперь грехами не считается! Грехов нет, а грешники остались. Похоже, уже тогда, авансом на все последующие времена, он собственнолично сочинил мою мелкобуржуазную биографию, которая меня, нет, которую я буду сопровождать всю свою жизнь, и, пожалуй, сейчас я взялся за его жизнеописание только для того, чтобы восстановить справедливость.

Но ему мало было вытолкнуть меня в жизнь с соответствующей характеристикой, он не отставал от меня и потом. На строительстве электростанции, где я вкалывал, чтобы заработать себе право продолжить учебу, он в один прекрасный день появился в кожаном пальто и сразу же назвал меня очковтирателем, прогульщиком. Действительно, я однажды прогулял (в эпоху созидания и обновления меня засекли в кукурузе с одной девушкой в разгар рабочего дня), но так там прогуливали все; однако один я, лично, сполна оплатил его остроумие оратора: "Не потерпим донжуанов на строительстве плотины!"

На юридический мы поступили одновременно. Я не замечал, чтобы он особенно усердствовал в учении, но его фотографии часто помещались в газетах, и таким образом мое любопытство в отношении его персоны полностью удовлетворялось.

Само собой разумеется, как только проводилось какое-то бурное собрание, на котором кого-нибудь прорабатывали и изгоняли или хотя бы просто велись дискуссии на всякие острые темы, когда надо было определиться, занять принципиальную позицию, он тут же возникал "как мимолетное виденье" и уже с порога, не дойдя до стола, палил по мне, точно все время, пока мы не виделись, только к этому и готовился. Я был и буржуем, и прозападным элементом, и политиканом, и критиканом. Он не отрицал лишь моих профессиональных способностей, но подчеркивал, что я - "специалист для мелкобуржуазных элементов" и к тому же страдаю "мелкособственническим стяжательством". Естественно, и я, да и он, наверное, понимали, что все это пустые слова: у меня в кармане не было ни гроша, а ему вообще было наплевать, есть у меня он или нет. Но кто тогда думал, что от слова зависит чья-то судьба!