Болеслав Прус - Доктор философии в провинции

Прус Болеслав

Доктор философии в провинции

Болеслав Прус

Доктор философии в провинции

Пан Диоген Файташко, которого в небольшом, но избранном кружке интимных друзей называли просто Дынцек или Файтусь, провел все утро в меланхолическом разглядывании своих длинных и тонких нижних конечностей. Сегодня он пребывал в мрачном настроении в значительной мере под впечатлением сна. Ему приснилось, что вследствие вчерашнего ужина у него завелись трихины, а вследствие заражения этими трихинами ему пришлось по предписанию молодого врача по имени Коцек выпить целую бутыль неочищенного керосина, и, наконец, что вследствие обеих вышеприведенных причин он, пан Диоген Файташко, краса и гордость уезда, один из столпов провинциальной отечественной литературы, вынужден был лечь, или, вернее, его перенесли с продавленного, но еще довольно мягкого матраца, на жесткий и грязный анатомический стол местного врачебного управления.

- Брр!.. Что за мысль!..

Пан Диоген был слишком передовым человеком, чтобы верить снам; к несчастью, он верил в свою собственную философскую систему, основой которой, между прочим, была аксиома, что идея (субстанция, в миллион раз более невесомая, чем водород) может под воздействием сильной воли выкристаллизоваться во внешний или внутренний факт. Так, например, пан Диоген отроду не бывал в Берлине, но он уже лет десять лелеял мысль о своем пребывании в Берлине, и в конце концов мысль эта настолько выкристаллизовалась в нем, что об улицах, дворцах и площадях, а главное - о Берлинском университете он говорил как о предметах, которые видел собственными глазами и трогал собственными руками. Зная об этом, пан Диоген имел основание опасаться, как бы его - впрочем, довольно неясные - мысли о трихинах не выкристаллизовались в настоящие трихины или в какое-нибудь иное явление, неблагоприятное и для него самого, и для остального человечества.

Долгие, мрачные размышления Диогена то о паразитах вообще и о паразитах кишечных в частности, то о пагубном действии этих последних непосредственно на некоторые индивидуумы и косвенным образом на ход мировых событий прервал нетерпеливый, но почтительный стук в дверь, которая на возглас хозяина: "Entrez!"* - открылась, пропустив маленькую, но с ног до головы элегантную фигуру пана Каэтана Дрындульского.

______________

* Войдите! (франц.)

- Привет, почтение и уважение! - затараторил гость. - Ой-ой-ой, соня какой! (С самого восхода солнца я в поэтическом настроении.) Одиннадцатый час идет, а он с постели не встает!.. (У меня всегда стихов полон рот.) Должно быть, вчера вы долго занимались и потому сегодня так заспались. (Эта способность легко рифмовать иногда меня самого беспокоит.) А я с утра, как встал, для вас новости собирал и столько сообщить спешу, что, просто едва дышу... (И еще "Еженедельник" говорит, что я не поэт! Ха!..)

Говоря это, гость метался по всей комнате, точно пол был утыкан булавками, и ежился в своем пиджаке так, как будто ему насыпали за ворот раскаленных углей. Тем временем сохранявший серьезность Диоген схватился обеими руками за край кровати и, упершись в потертый коврик пяткой левой ноги, бездумно рассматривал свои высохшие пальцы.

Непоседливый Дрындульский продолжал болтать:

- Я встрепенулся, как птичка, освежился холодной водичкой и тут же пошел в город по привычке, потому что со вчерашнего дня какое-то предчувствие томило меня.

- Так же, как и меня!.. - прервал вполголоса Файтусь.

- В самом деле? - восторженно воскликнул гость. - Великие умы сходятся и в предчувствиях не расходятся (как говорит французская пословица). Новости поистине превосходные!.. Угадайте какие, философ мой бесподобный...

- Вероятно, трихины! - проворчал Дынцек, быстро пряча левую ногу под одеяло.

- Ха! ха!.. Превосходный! Бесподобный! Трихиноутробный! Какой тристих, треножник, троица, трилогия! Поразительно, восхитительно!.. Город наш становится поэтическим в тот самый день, когда ему надлежит стать философическим. Я сочиняю двустишие, мой приятель - тристишие; один философ местный, двое варшавских - итак, всего их трое. Кто не верит в чудеса, пусть тайну сию откроет!..

- Не понимаю!.. - пробормотал Файтусь, поглаживая свою пышную шевелюру.

- Как это вы не понимаете? - рассердился Кайцек, спускаясь с высот пафоса до простой прозы. - Вы же философ местный, здешний, наш единственный, не так ли?

Дынцек погладил бороду, что, по понятиям болтливого поэта, означало, видимо, согласие, так как он продолжал:

- Вы один философ, да из Варшавы приехало двое, всего, стало быть, трое; тристишие о трихинах...

- Какие еще двое из Варшавы? - вскричал Файтусь, вцепившийся снова в кровать.

- Ну, как же, два Клиновича - племянники старого Федервайса, университетские товарищи Коцека, те, что написали знаменитые философские трактаты... о чем бишь?..

- Об отношении сознательного к бессознательному?.. Но писал лишь один из них - Чеслав Клинович, доктор философии...

- Доктор Венского, Парижского, Берлинского и других университетов. Оба двоюродных брата, Чеслав и Вацлав Клиновичи, являются докторами всех этих университетов, а сейчас оба они приехали сюда, к нам, под предлогом посещения дяди.

- Откуда вы это знаете?

- Я видел сегодня обоих в девять утра в гостинице "Бык". Я отправился en фрак, en белый галстук, en темно-синие перчатки (брюки были эти же). Спрашиваю гарсона: "Пятый номер спит?" - "Умывается", - отвечает гарсон. Стучу в дверь... "Entrez!" Я прошу извинения, называю себя, оставляю две визитные карточки (обоим), упоминаю о вас...

- Как они выглядят? - спрашивает, немного взволновавшись, Дынцек.

- Один из них лежал в постели под серым славутским одеялом, а второй умывался глицериновым мылом.

- Ну, а физиономии, манеры?..

- Так я же говорю! Тот, что умывался, был в сорочке в шоколадную полоску. Возвращаясь из гостиницы, я тотчас купил три такие же у Гольдгляса.

- Но что они говорили?

- Ах, что говорили? Это уж мой секрет. Мне некогда его сообщить, потому что я должен спешить...

- Зачем? Уж не надеть ли цветную сорочку или уведомить город о том счастье, которое выпало на его долю? - иронически спросил Дынцек.

- Что это? Насмешка?.. - вспылил гость.

- Чистейшая правда, - сердито ответил хозяин. - Всех ваших почитателей покоробит прежде всего та легкость, с какой вы поддаетесь новым влияниям, а затем то, что вы совершенно безличный человек.

- Как? Что вы сказали?..

- Именно так! И самым ярким доказательством вашей безличности служит приобретение трех цветных сорочек только из-за того, что такие носит какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..

- Он - проходимец? Я - безличный человек? - в негодовании закричал пан Дрындульский, самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. - Понимаю!.. Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!

- Моя скромная слава не померкнет оттого, что вы сегодня в девять утра бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.

- Действительно скромная! - прервал гость. - Какие-то три маленькие заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и...

- Неважно их содержание, пан Дрындульский! Во всяком случае, их не отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.

- Проходимец! Безличный человек! Прощайте, пан Диоген Файташко! отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.

- Цветные сорочки... визит в девять часов утра... en фрак!.. Прощайте, пан Каэтан Дрындульский! - процедил сквозь зубы хозяин и величественно указал гостю на дверь.

Так разрублен был гордиев узел старой дружбы, столько лет связывавшей двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.

* * *

Каждому беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с первого же взгляда внушала глубокую симпатию и уважение. Черный костюм указывал на душу, охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии; золотые запонки на сорочке говорили о независимом положении; остроконечная, выхоленная бородка свидетельствовала о самостоятельности суждений, а густое оперение на голове являлось доказательством недюжинного ума.

Что делал пан Диоген в глухом уездном захолустье? По мнению людей меркантильных - ничего; но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот сухощавый мужчина средних лет с опущенной головой был проповедником новых идей, пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя, что у него только два честолюбивых желания: завершить, испытать и оставить миру в наследие свою философскую систему и в полудикой местности (куда его забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных и добросердечных.

На какие средства существовал пан Диоген? Подобный вопрос был для него величайшим оскорблением. Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в мире идей, должен был унижаться до мелочных забот о хлебе насущном, до ответа на столь оскорбительные вопросы? Он ел - потому что вынужден был есть; жил в квартире - потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие расходы - потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а случайно и вопреки своей воле, скорей уступая настойчивым просьбам Гильдегарды, возвышенной и бескорыстной натуры, от квартиры которой его скромную комнатку отделяла одна только дверь.