Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд Страница 10

Сестра Бонавентура не совсем поняла смысл его последних слов, но уловив в них какой-то не совсем приличный и даже обидный для нее намек, густо покраснела. Напоминая лицом вошь после сытного обеда, она медленно выплыла из палаты, не произнеся ни слова.

Патрик все слышал. Бредовые идеи?! Какие?! Он попытался собраться с мыслями: вот он в больнице, лежит на кровати, сейчас ему лучше. Но почему эта монахиня так странно говорила с ним? Что в его словах могло ее удивить? Он ведь все рассказывал, как было. Ему сказали, что он попал в аварию, его сбил мотоцикл. Пришлось делать какую-то операцию, у него на голове до сих пор после нее шрам, доктор сказал, что, наверное, останется навсегда. Он поднял руку и осторожно прикоснулся ко лбу: вот он, шрам, узкая полоска вдоль лба. Он уходит и дальше, но там уже растут волосы. Жалко, что у него нет зеркала. Патрик как-то попросил доктора принести зеркало, но тот сказал, что ему это рано. Почему рано? Он пытался увидеть свое лицо в экране телевизора, но ничего не получилось. Темные окна. В голове у него все перепуталось. Почему он не должен ни с кем разговаривать? «Бредовые идеи возникают у него в момент общения с другими людьми». Какие глупости! Люди же всегда разговаривают друг с другом. Он внезапно почувствовал ненависть к доктору Макгрене за то, что тот запретил ему общаться с этой монахиней. От нее он мог бы узнать правду. «Бредовые идеи», это слово испугало его. Тогда в деревне так говорили про Салли из-за того, что она живет одна в сторожке посреди сада. Он-то знал, что никаких бредовых идей у нее нет и не было никогда, просто живет как хочет и где хочет. Каждый на это имеет право. Да, но раз ему она казалась совершенно нормальной, может, и он тоже был не совсем такой, как все? Но сам он всегда панически боялся сумасшедших. Быть свободным в своих поступках и мыслях, понимать, чего ты хочешь, что тут может быть противоестественного?

Но что же случилось? Что с ним? Сейчас он чувствовал себя неплохо, только иногда вдруг одолевала какая-то страшная слабость. Однако ему как-никак уже за восемьдесят, и лицо его покрыто инеем. Старость — это зима наших дней…

Он осторожно начал ощупывать свое лицо. Кожа была удивительно мягкой и нежной, морщин не было совсем. Патрик вспомнил, что совсем не брился в больнице, почему же у него нет бороды? Может, ему давали какие-нибудь гормоны? И промывание желудка почему-то все время делают… По коже у него побежал мерзкий холодок страха. Он поднес к лицу руки и стал их внимательно разглядывать. Сомнений быть не могло: у восьмидесятилетнего старика таких рук быть не может! Да что там, таких рук не может быть и у сорокалетнего мужчины. Пальцы… Это не его пальцы! Да, возле локтя у него должен быть шрам… Он быстро засучил рукав пижамы: шрама не было! Вдруг он ошибся, и шрам на другой руке? На другой руке тоже нет… Что же это за гормоны? Или это что-то другое?

Или — пересадка мозга?

Но ведь это невозможно! Этого никто не может сделать!

Об этом только пишут во всяких там фантастических романах. Нет! Сестра эта, как ее звали… Надо обязательно увидеть ее и прямо спросить обо всем. Патрик почему-то был уверен, что она скажет ему правду.

— Я — Патрик О’Хултаны, — прошептал он, — я родился в 1900 году. Я живу вместе с Мойрой. Она вдова сына моего брата, у нее есть сын, его зовут Патрик… Патрик, — вдруг подумал он с какой-то нежностью, — где же он сейчас? Почему он меня не навещает здесь? Или этого тоже мне еще нельзя? Патрик… Скучает без меня, наверное… Небось пластинки мои берет и слушает. Ему ведь тоже нравится Маккормак. «О, Кэтли-и-и-и-н…»

Ему стало муторно от всех этих мыслей. Незаметно для себя он начал молиться шепотом, ничего уже не вкладывая в эти привычные слова. Он произносил их просто чтобы успокоиться, прийти в себя, как раньше, в молодости, читал мысленно наизусть монологи из «Короля Лира».

Дверь открылась, и в палату вошел доктор Макгрене.

— Я хочу вас спросить… — Патрик взволнованно приподнялся на кровати.

— Не сейчас. Завтра, Патрик, завтра, — спокойно, но твердо сказал доктор, — сейчас ты очень устал. Тебе пора лечь, заснуть. Успокойся.

— Но мне совсем не хочется спать.

— Неважно. Закрой глаза, подумай о чем-нибудь приятном, постарайся успокоиться, заснуть. Ты сегодня и так слишком волновался. Тебе еще рано волноваться. Скоро ты все поймешь…

Продолжая говорить, доктор протянул Патрику какую-то таблетку (которую тот послушно положил в рот), потом взял со стола стакан с водой и поднес к его рту. Патрик выпил — воду и медленно опустился на подушки. Вскоре он уже спал.

Шамаш тихо вышел из палаты, но, постояв несколько мгновений в коридоре, вернулся и подошел к кровати. Смотрел на спящего молча, серьезно, и смуглое лицо его вдруг осветилось мягкой отеческой улыбкой.

Человек — животное социальное

Как это было давно… В тот теплый весенний вечер они сидели вместе под большим яблоневым деревом. Как это было давно… Салли рассказывала ему про очередной запой отца, а он не знал, что и сказать ей. Жизнь в поселке, отец Салли — это казалось ему таким далеким, таким чужим, ведь почти все время он проводил в колледже в Дублине, а домой приезжал только на каникулы. Да и сама Салли училась теперь в какой-то привилегированной закрытой школе в Англии и приехала сейчас на пасхальные каникулы. Так что это была их первая встреча с Рождества, да и тогда им как следует не удалось пообщаться. Будь они старше, наверное, писали бы друг другу письма, но Салли всего одиннадцать, и каждое письмо она воспринимала как очередное мучительное задание по грамматике и чистописанию. Правда, домой она иногда писала, но в этом состоял ее дочерний долг. А написать Патрику ей просто не приходило в голову, да и о чем писать? О школе? Ему это не было бы интересно. Об их отношениях? Для этого они слишком молоды, не умеют облекать словами то, что только начинали чувствовать.

В свои одиннадцать лет Салли Хоулм была довольно высокой, худой и очень живой девочкой. Забавно торчали ее тоненькие короткие косички, особенно смешные на фоне нового белого кисейного платья с оборками, совсем взрослого нарядного платья, которое ей разрешили надеть в честь праздника. А для нее главным праздником была встреча с ним. Таким счастьем было сидеть в этом залитом солнцем саду, в тишине, вдвоем…

Сам Патрик говорил мало. Он уже чувствовал себя взрослым и не понимал, как он должен держать себя с девчонкой. Временами ему становилось стыдно перед самим собой, что ему с ней так весело. Поэтому он предпочитал молчать, с удовольствием слушая ее щебет. Вчера он приехал из Дублина, взволнованного, тревожного, живущего ожиданием предстоящих событий. Но ему почему-то это совсем не было интересно. В свои шестнадцать лет он уже был каким-то унылым, усталым и постоянно чего-то боялся. Борьба, восстание — все это как-то не затрагивало душу.

Слушая рассказы Салли о ее школе, он встал с поваленного дерева, на котором они сидели, и растянулся во весь рост на молодой ярко-зеленой траве. Салли посмотрела на него с завистью. Но платье, ее новое платье, его же нельзя испачкать… Она вскочила:

— Подожди! Сейчас я сниму платье и лягу рядом с тобой!

— Нет, нет, ты что… Это нельзя! — испуганно пробормотал он и быстро встал на ноги. Она толкнула его, и он, не успев еще выпрямиться, снова повалился в траву. Салли, зарычав, прыгнула на него, и оба расхохотались.

— Знаешь, Патрик, — сказала она, — ты похож на Джорджа. Мне с ним тоже всегда было весело. Он сейчас во Франции, я забыла, где точно. Он очень смелый, очень, он ничего не боится! Папа говорит, что такие люди, как он, спасут страну. А ты, ты тоже пойдешь на войну, когда совсем вырастешь?

— Да, наверное… — Патрик покраснел. Он знал, что сказал ей неправду. Знал, что сделает все, лишь бы не идти на фронт. В свои шестнадцать он уже понял, что родился трусом, и находил достаточно мужества в этом себе признаться.

Прошло два года, и все изменилось. Буря опрокинула их корабль, предоставив каждому в одиночку сражаться с волнами. Мир раскололся надвое, сделав людей союзниками или врагами, часто — без их собственного желания. Салли и Патрик начали стесняться друг друга, они встречались теперь реже, а если и встречались — не знали, о чем говорить друг с другом. Жизнь вбила между ними клин, война убила их дружбу. А храбрый Джордж так и не вернулся из Франции, он остался лежать где-то посреди ячменного поля, а где точно — Салли забыла. Но смерть порождает жизнь, и убитой дружбе суждено было возродиться Любовью.

Он проснулся рано. Глаза были полны засохшего гноя, он начал протирать их и почувствовал резкий и неприятный запах собственного пота. Он сел в постели и посмотрел в окно: день серый и ветреный, первое февраля. День святой Бригиты, первый день весны.

Скоро принесли завтрак: как обычно, холодная овсянка, размоченные в молоке кукурузные хлопья, тепловатые сливки, от которых его уже начинало тошнить. Есть не хотелось совершенно, но рядом с кроватью уже стоял доктор Макгрене, и Патрик не посмел отказаться от завтрака. Давясь, он заставлял себя проглатывать холодные скользкие куски.