Джон Голсуорси - Правосудие Страница 10

Начальник. Не удивительно.

Коксон. Мне не выкинуть этого из головы. Я вижу, что многие здесь работают вместе.

Начальник. Это наши собственные заключенные, а те, кто осужден на каторжные работы, отбывают здесь три месяца в одиночном заключении, сэр.

Коксон. Но ведь надо же считаться с обстоятельствами. Он совершенно подавлен. Моя просьба к вам - разрешить ему встречаться с другими.

Начальник (несколько развлеченный этой суетой). Будьте любезны, Миллер, позвоните. (Коксону.) Может быть, вам интересно послушать, что скажет о нем тюремный врач?

Священник (звонит). Вы, по-видимому, не привыкли бывать в тюрьмах, сэр?

Коксон. Нет. Но это такая печальная картина! А он совсем молодой человек. Я сказал ему: "Не пройдет и месяца, как вы выйдете из одиночки и окажетесь среди людей, это будет для вас такая приятная перемена!" А он отвечает: "Целый месяц!" "Ну, ну, - говорю я, - не надо унывать. Что такое месяц? Чепуха!" А он говорит: "Один день здесь, в этой камере, когда сидишь под замком и все думаешь и тоскуешь, тянется дольше, чем год на воле. Я ничего не могу поделать! - говорит он. - Я стараюсь держать себя в руках, но такой уж я человек, мистер Коксон!" Тут он закрыл лицо рукой, и, сквозь его пальцы покатились слезы. Так тяжело было смотреть...

Священник. Это молодой человек с большими, немного странными глазами, не так ли? Кажется, не англиканской церкви?

Коксон. Совершенно верно.

Священник. Я его знаю.

Начальник (вошедшему Вудеру). Скажите доктору, что я очень прошу его зайти сюда на минуту.

Вудер отдает честь и выходит.

Он ведь как будто не женат?

Коксон. Нет. (Доверительно.) Но есть женщина, которой он очень предан. Не совсем-то там все благополучно. Это печальная история.

Священник. Если бы не вино и не женщины, сэр, все тюрьмы можно было бы закрыть!

Коксон (глядя на священника поверх очков). Д-да, но об этом я хотел бы поговорить с вами особо. Он надеялся, что ей разрешат прийти сюда и навестить его, но ей не разрешили. Конечно, он расспрашивал меня про нее. Я старался говорить как можно осторожнее, но я не мог лгать бедняге, когда он сидит здесь, это было бы все равно, что ударить его. Боюсь, что мои слова еще больше расстроили его.

Начальник. Какие же новости вы ему сообщили?

Коксон. Дело вот в чем. Муж этой женщины - грубый и злой человек, и она ушла от него. По правде говоря, она собиралась уехать с нашим молодым другом. Конечно, это дурно, но я уж им прощаю. Так вот, когда его посадили, она сказала, что будет сама зарабатывать себе на жизнь и ждать его возвращения. Это; было для него большим утешением. Но через месяц она! пришла ко мне, - хотя лично я с ней не знаком, - и говорит: "Я не могу заработать столько, чтобы прокормить детей. Мне и на себя не заработать. Я совсем; одна, у меня нет друзей, я должна от всех прятаться, чтобы муж не узнал, где я. Я совсем извелась!" И вправду, она очень похудела. "Мне, говорит, - придется идти в работный дом". Очень печальная история. А я ей и говорю: "Нет, только не это! У меня у самого жена и дети, я не богат, но лучше уж я поделюсь с вами чем могу, только бы вы не шли в работный дом". А она, славная женщина, отвечает на это: "Право же, я не могу брать у вас деньги. Я думаю, лучше уж мне вернуться к мужу!" Ну, я знаю, что он негодяй, пьяница притом, но не мог же я отговаривать ее.

Священник. Конечно, нет.

Коксон. Д-да. А вот теперь я жалею. Это было страшным ударом для бедного юноши. И вот что я хочу вам сказать: ему дали три года каторги. Надо бы сделать так, чтобы ему было полегче!

Священник (проявляя признаки нетерпения). Вряд ли закон будет на вашей стороне.

Коксон. Я боюсь, что здесь, в одиночке, он наверняка помешается, а ведь этого, я полагаю, никто не хочет. Когда я у него был, он плакал. Неприятно видеть, когда мужчина плачет.

Священник. Они очень редко так распускаются.

Коксон (глядя на него, говорит с внезапной враждебностью). Я держу собак.

Священник. В самом деле?

Коксон. Д-да. И скажу вам: даже если б какая-нибудь из них искусала меня, я не запер бы ее одну и не держал под замком месяц за месяцем.

Священник. К сожалению, преступник не собака. Он наделен способностью сознавать, что хорошо, а что дурно.

Коксон. Но так вы навряд ли заставите его понять подобные вещи.

Священник. Мы, видимо, по-разному смотрим на это.

Коксон. Опять же, как с собаками. Если с собакой обращаться ласково, она будет готова для тебя на все, но если ее запереть одну, она озвереет.

Священник. Право, предоставьте судить о том, что хорошо для заключенных, тем, кто имеет больше опыта.

Коксон (упрямо). Я знаю этого молодого человека. Уже несколько лет я наблюдаю за ним. Он слабонервный, у него нет никакой закалки. Отец его умер от чахотки. И меня беспокоит его будущее. Если его будут держать здесь взаперти одного, где он даже кошки не увидит, это кончится для него плохо. Я спросил его: "Что вы чувствуете?" А он ответил: "Я не могу объяснить вам, мистер Коксон. Но иногда мне хочется биться головой об стенку!" Нехорошо это.

Пока Коксон говорит, входит тюремный врач. Это благообразный человек среднего роста, с живыми глазами. Он стоит, прислонившись к подоконнику.

Начальник. Этот джентльмен считает, что одиночное заключение плохо действует на арестанта "Ка-три-ноль-ноль-семь". Фолдер, знаете? Такой худощавый молодой человек. Что вы скажете, доктор Клементе?

Доктор. Ему не нравится сидеть в одиночке, но это не приносит ему никакого вреда.

Коксон. Но он сам мне говорил.

Доктор. Конечно, он будет это говорить, но ведь говорить можно все что угодно. Он даже не потерял в весе с тех пор, как попал сюда.

Коксон. Я говорю о его душевном состоянии.

Доктор. Пока что его душевное состояние вполне удовлетворительное. Он человек нервный, склонный к меланхолии. Никаких признаков чего-либо худшего я не замечаю. Я внимательно слежу за ним.

Коксон (растерявшись). Я очень рад, что вы так говорите.

Священник (более мягко и вкрадчиво). Именно во время одиночного заключения нам удается оказать на них некоторое влияние, сэр. Я говорю с точки зрения своего сана.

Коксон (в замешательстве оборачиваясь к начальнику тюрьмы). Мне не хочется быть назойливым, но я просто боюсь за него после той неприятной новости, которую я сообщил ему.

Начальник. Я непременно повидаю его сегодня.

Коксон. Очень вам признателен. Но только, может, если вы видите его каждый день, вам и не заметно.

Начальник (с некоторой резкостью). Если появятся какие-нибудь тревожные признаки, мне сейчас же доложат. У нас все предусмотрено. (Встает.)

Коксон (следуя за ходом своих мыслей). Конечно, чего не видишь, о том и не думаешь. Но я вот повидал его, и теперь у меня все время на сердце скребет.

Начальник. Мне кажется, что вы можете во всем положиться на нас, сэр.

Коксон (успокоенный, извиняющимся тоном). Я надеюсь, вы поймете меня. Я простой человек и никогда не выступал против властей. (Обращаясь к священнику.) Я никого не хотел обидеть. До свидания!

Когда он уходит, три представителя тюремной власти не смотрят друг на друга,

но на лице каждого из них свое, особое выражение.

Священник. Кажется, наш приятель думает, что тюрьма - это санаторий.

Коксон (внезапно возвращается, с виноватым видом). Еще два слова. Эта женщина... Вероятно, мне не следовало бы просить вас об этом, но, может быть, вы разрешите ему повидаться с ней. Это было бы такой радостью для них обоих! Он все время думает о ней. Конечно, она не жена ему, но они оба такие несчастные. Вы не можете сделать исключение?

Начальник (устало). Как вы сами изволили сказать, я не могу делать исключений. Никому не будет разрешено навещать его до тех пор, пока он не будет переведен в тюрьму для каторжных.

Коксон. Понятно. (Довольно холодно.) Простите, что побеспокоил вас. (Снова выходит.)

Священник (пожимая плечами). Вот уж действительно простая душа! Не пойти ли нам позавтракать, Клементс?

Он и доктор выходят, беседуя. Начальник тюрьмы со вздохом садится за свой

стол и берет перо.

Занавес

СЦЕНА ВТОРАЯ

Часть коридора первого яруса тюрьмы. Стены выкрашены зеленоватой краской, на высоте человеческого плеча тянется полоска темно-зеленого цвета. Выше этой полоски стены выбелены. Почерневший каменный пол. Дневной свет пробивается сквозь окно с толстой решеткой в конце коридора. Видны двери четырех камер. В каждой двери - круглый глазок с крышкой. Если отвести ее вверх, можно увидеть, что делается внутри камеры. На стене у каждой камеры висит квадратная дощечка с именем заключенного, его номером и дисциплинарными пометками. Вверху видны железные мостки второго и третьего ярусов. Надзиратель, бородатый человек в синей форме, переднике и со связкой

болтающихся ключей, выходит из камеры.

Надзиратель (с порога обращаясь в глубь камеры). Когда с этим покончишь, принесу еще.

О'Клири (его не видно. Говорит с ирландским акцентом). Да уж конечно, сэр-р!