Зигфрид Ленц - Живой пример Страница 10

— Мне нужен мой маскхалат.

Ему нужен маскхалат. Его ничуть не смущает, что на него смотрят, пока он натягивает маскхалат поверх свитера, длинный, по щиколотку, маскхалат, в желтых от старости пятнах, кто знает, не лежал ли он некогда в снегах России, не маскировал ли солдата в сугробах Карелии; на белую грудь парень собственноручно прикрепляет Железный крест, который вытащил из школьного портфеля, видимо, в школе его и выменяв.

— Том, — говорит господин Майстер, — это отец Харальда.

Том подает Пундту руку, не выказывая ни удивления, ни особого внимания, и, даже подавая руку, не прерывает своих действий, ему нужно убегать, ему нужно к Улли, тот ждет его на улице под дождем и снегом. Но может быть, Том знает человека с гитарой? И Пундт протягивает ему пустую рамку.

— Она стояла на столе, на письменном столе Харальда, может быть, вы помните?

Том в маскхалате не задумывается ни на минуту, не напрягает память: это Майк, Майк Митчнер, кто же еще; Майк был кумиром Харальда. В голосе Тома проскальзывает удивление, в нем прослушивается настоятельный встречный вопрос: Майк — да разве вы не помните? Правда, Майк, когда он только начинал исполнять песни протеста, не нынешний Майк, великий, удачливый, к которому он, Том, сейчас и отправится, в честь которого он и натянул на себя маскхалат; этого Майка Харальд, к сожалению, не поставил бы на свой письменный стол. Сегодня Майк впервые выступает в большом концертном зале, потрясный вечер — «Свет, движение, музыка».

— Он американец? — спрашивает Пундт.

— Да нет же, — отвечает Том, — учился в нашей школе. Майк Митчнер — его сценический псевдоним, до выпускных экзаменов он звался Найдхарт Цох.

С наигранной вежливостью Том обращается к господину Майстеру:

— Я могу задержаться, дорогие родители, а потому не беспокойтесь о своем независимо мыслящем сыне.

— Возьми ключи, — напоминает госпожа Майстер.

— Пусть тебе приснится молодость, мамочка.

— Осторожней, — обрывает его господин Майстер, — думай о чем говоришь.

— Так я ж от чистого сердца, папочка, ты разве не понял?

Том в мешковатом халате, Том — белоснежный зайчонок, закладывает руку за спину, нащупывает дверную ручку и с высоты своего роста пытается изобразить преувеличенно почтительный поклон, но тут Пундт, аккуратно пряча пустую рамку в карман пальто, спрашивает:

— Вы ничего не имеете против, если я пойду с вами? Это, пожалуй, поможет мне кое в чем разобраться.

Господин и госпожа Майстер любезно кивают. Том выпрямился, поднял взгляд, он не изумлен, и, кажется, вообще его трудно чем-либо изумить.

— Ну, если вам разрешили, — говорит он, — если это поможет вам, пойдемте, я не против.

Улли тоже не против, хотя его мрачное молчание можно расценить иначе; согнувшись под бременем своей юности, угрюмый, понурый, он едва волочит ноги рядом с Валентином Пундтом сквозь дождь и снег, и кажется, что прислушивается только к позвякиванью металлической цепочки, которую носит под афганской дубленкой. Старый педагог шагает между ними с обнаженной головой, недолговечный снег тает на его волосах, лицо его поблескивает от влаги. Мысленно он уже начинает оценивать происходящее.

Они минуют Морвайде, сбегающую к реке лужайку с пожухлой травой и кирпичной башней, остатком старинных городских укреплений, за ней виден вокзал Дамтор, широкие, двустворчатые двери которого всасывают вечернее шествие молодежи; гроздьями, цепочками устремляется молодежь к вокзалу, нагруженная сумками, плюшевыми медвежатами и другим игрушечным зверьем, пледами, рюкзаками, надувными матрацами.

— Они что, на вокзале жить собираются?

— Нам тоже через него пройти придется, — отвечает Том, небрежно, с ледяной холодностью приветствуя группу ребят, несущих на плечах железную кровать, разукрашенную зелеными и розовыми гирляндами, на кровати, свесив длинную обтянутую сапогом ногу и покачивая ею, лежит девица.

Пундт замечает, что прохожие останавливаются, как и сам он остановился бы, чтобы поглазеть на сие безалаберное, но целеустремленное шествие, на своих развеселых несовершеннолетних современников, поглазеть, как уверенно шагают они, кто в дубленках, кто в пелеринах ангорской шерсти, как стряхивают снег с высоких папуасских причесок или с длинных шиллеровских локонов, разглядеть их, с ног до головы увешанных цепочками, амулетами и тяжеленными кольцами, будто они собрались защищаться от злобных чар. Пестрое шествие несет Пундта через здание вокзала, в этом потоке он ощущает себя инородным телом, всплывшим на поверхность обломком, увлекаемым течением, а несет его к территории выставки, к огромному залу, в огороженные кущи из «света, движения, музыки».

— Я представлял вас себе совсем другим, — внезапно произносит Том.

— Другим?

— Харальд называл вас иной раз «дорожный указатель», знак, показывающий одно — единственное направление и знающий одно-единственное направление, вам известны такие? Думается, сейчас мы движемся не в вашем направлении, но вы все-таки идете с нами…

— Харальд? — переспрашивает Пундт.

Том продолжает:

— Если я не ошибаюсь, Харальд должен был каждый день записывать на календаре, когда он вышел из школы и когда пришел домой. А вы проверяли его записи.

— Ничего себе шуточки, — мрачно буркает Улли.

— Что-то вы имеете против кружных путей, — продолжает Том, — и он не смел ходить кружными путями. О каждой бесцельно потраченной минуте он обязан был дать отчет, если я его правильно понял. Поэтому просто здорово, что вы хотите глянуть на Майка.

В толпе то возникает затор, то сталкиваются течения. Посетители выставки скандинавских продуктов со всех сторон теснят молодежное шествие, пробивают в нем бреши, перемешивают; накупив проспектов, нагрузившись образцами, они просачиваются с выставки, где не упустили случая попробовать север на зуб, домовитый, лакомый север, который не делает тайны из своего пристрастия к майонезу и все экспонаты искусно заляпывает этой приправой. Разноголосица, подхлестывающие воспоминания, вопросы:

— Как называется эта клейкая масса?

— Ködboller — это же фрикадельки?

— Оленья ветчина — вкуснотища!..

— …О пиве плохо не скажешь…

— А такие аппетитные бутерброды надо непременно…

— …О паштетах можно лишь…

Они объясняют друг другу виденное. Смакуют отведанное. Делают выводы.

Шествие молодежи вновь движется без помех по направлению к концертному залу, бесчинств никаких, хотя кипение энергии угадывается, присутствие полицейских здесь вовсе неоправданно, просто из-за явного миролюбия колонны, — оно выражено предметами, которые несут молодые люди: в открытых сумках Пундт видит коробки настольных игр, он обнаруживает кипу книжонок о Микки-Маусе, даже вязанье. Пундт пытается оценить все происходящее. В какой такой поход он впутался? Они что — выражают свое несогласие или намереваются от всего отречься? А может, собрались основать здесь царство несовершеннолетних? Царство воздушных замков и грез, незнающее скорби, не признающее взрослых? Не преградят ли они ему доступ туда, ему, такому глубокому старцу, уже седовласому, их заклятому врагу? У входа возникает толчея, но вовсе не потому, что шествие нарушило дисциплину, а потому, что владельцы кроватей, матрацев, стеганых одеял недостаточно быстро вытаскивают из сумок входные билеты. Взметнув свою ношу вверх, они теперь несут ее на головах, на плечах…

— Здесь я буду за главного, — говорит Том, — держитесь ближе ко мне, так не потеряетесь.

Пундт получает билет, и его впускают, ни недоверия, ни испытаний — ему позволено в пальто войти в зал, где уже два дня и две ночи свет обращается в музыку, а музыка перевоплощается в движение. Фиолетовые лучи двух прожекторов скачут, пляшут, проносятся по залу и внезапно скрещиваются на Пундте, пучком собираются на нем и ухватывают крепко, словно обнаружив в нем противника, чужака, затесавшегося в этот зал, и Пундт вынужден прикрыть глаза — тогда огни выпускают его и снова скачут, чертят по залу зигзаги, извилистые линии, круги и возвращаются назад, на сцену, образуя там свод над двумя инструментальными ансамблями.

Директор Пундт открывает глаза и оказывается перед необозримым террариумом: в одной стороне виден грот под грудой стульев, в другой — тропы и туннели, там беспечность воздвигла себе постамент, а тут осторожность нашла укрытие за одеялами. На резиновом матраце, сплетя лапы, растянулись две сони мужского пола, пятнистый хомячок в солнечных очках, время от времени набивая рот рисовыми хлопьями, словно сторожит их покой. Стайка тушканчиков в коротеньких юбочках прошмыгнула в туалет мимо броненосцев, которые до одури дотанцевались, присосавшись друг к другу длиннющими губами. Пундт стоит как вкопанный. Пундт держится за что-то обеими руками. Все, что он видит, он оценивает со своей точки зрения. Под эстрадой две морские свинки, одна сидя, другая лежа, играют, дымя сигаретами, в шахматы, а неподалеку негритянка в белых обтягивающих брючках, ритмично хлопая в ладоши, равномерно качает головой из стороны в сторону. Тритоны, стуча ластами, покидают в эту минуту танцевальную площадку и группируются по стойке «вольно» у окна, одного из них Пундт, кажется, знает, встречал его в совсем ином мире. Это его ученик Эккелькамп. И над всей этой спящей, танцующей, играющей живностью скользят, схлестываясь со сладковатыми клубами дыма, что поднимаются от пола террариума к потолку, фиолетовые и желтые огни.