Дженет Уинтерсон - Страсть Страница 11

В этом немом городе до сих пор живет женщина; когда-то она владела целой флотилией кораблей, стаей кошек, торговала специями. Не могу сказать, сколько ей лет: волосы позеленели от плесени, покрывающей стены уголка, в котором она сейчас живет. Она питается мусором, который оставляет на камнях вялый и склизкий прилив. У нее нет зубов. Зубы ей не нужны. Она по-прежнему одета в шторы, которые, уходя, сняла с окна своей гостиной. Закутывается в одну штору, а другую плащом набрасывает на плечи. И спит в них.

Я разговаривала с нею. Заслышав, что мимо ее уголка проплывает лодка, она спрашивает, какое сейчас может быть время дня. Но никогда не спрашивает, который час; для этого у нее слишком философский склад ума. Как-то раз я увидела ее вечером. Ее волосы упыря освещала лампа, тоже оставшаяся у нее. Она разложила на тряпке какие-то тухлые куски мяса. Рядом стояли винные бокалы.

- У меня званый обед! - крикнула она, когда я проплывала мимо. - Я бы позвала и тебя, но не знаю твоего имени!

- Вилланель! - крикнула я в ответ.

- Ты венецианка, но имя свое носишь, как маску. Берегись костей и карт.

И она отвернулась к своей тряпице. Эта встреча была не последней, но она никогда не называла меня по имени и не подавала виду, что узнает меня.

Я пошла работать в Игорный дом. Метала кости, раздавала карты и вытаскивала кошельки из карманов, когда могла. Каждый вечер здесь выпивали целый погреб шампанского, а на тех, кому было нечем платить, спускали злого голодного пса. Я переодевалась мальчиком, потому что так нравилось посетителям. Таковы правила игры: угадывать, какой пол скрывается под штанами в обтяжку и необычно раскрашенным лицом...

Был август. День рождения Бонапарта и жаркая ночь. На площади Святого Марка устроили праздничный бал, хотя непонятно, что тут праздновать нам, венецианцам. Однако по нашему обычаю, бал должен быть маскарадом; из Игорного дома вынесли на улицу столы и поставили палатки для гадалок. Город наводнили искатели развлечений из Франции и Австрии. Как всегда, было полно чудаковатых англичан. Попалась даже компания русских, настойчиво искавших удовольствий. Что-что, а удовлетворять гостей мы умеем. Цена-то высока, но удовольствие того стоит.

Я выкрасила губы киноварью и густо набелила лицо. Мушку рисовать не стала: хватало своей. Надела желтые штаны с лампасами, которые носила в Игорном доме, и пиратскую рубашку, скрывавшую грудь. Таковы требования; усы я добавила для собственного удовольствия. Или для собственной безопасности. В карнавальные ночи слишком много темных закоулков и пьяных рук.

На не имеющей себе равных площади, которую Бонапарт презрительно называл лучшей гостиной Европы, наши инженеры соорудили деревянную раму, под завязку набитую порохом. В полночь должен был начаться фейерверк, и я надеялась на богатую добычу. Когда все смотрят в небо, никто не следит за карманами.

Бал начался в восемь; я сдавала карты в игорной палатке.

Дама пик - выигрыш. Туз треф - проигрыш. Сыграй еще. Что ставишь на кон? Часы? Дом? Любовницу? Мне нравится запах азарта. Он витает вокруг самых спокойных, самых богатых. Нечто среднее между страхом и сексом. Думаю, так пахнет страсть.

Один мужчина приходит в Игорный дом почти каждую ночь, чтобы сыграть со мной. Грузный, с жирными руками, похожими на колбаски из теста. Когда он подходит сзади и стискивает мою шею, его потные ладони издают писк. Я всегда ношу с собой носовой платок. На мужчине зеленая жилетка; он снимает сюртук и остается в ней, поскольку не может не следить, как падают кости. Он богат. Должно быть, богат, потому что за секунду тратит столько, сколько я зарабатываю за месяц. И достаточно хитер, несмотря на все безумие за игровым столом. Большинство мужчин, когда выпьют, начинают хвалиться своими карманами или кошельками: хотят, чтобы все знали, как они богаты, как жирны от золота. Этот - не таков. Носит кошелек за поясом штанов и залезает в него, поворачиваясь спиной к остальным. Такой мне никогда не вытащить.

Не знаю, есть ли у него в штанах что-нибудь еще.

Он думает то же самое обо мне. Я вижу, как он то и дело косится на мою ширинку, и специально надеваю гульфик, чтобы подразнить его. Груди у меня маленькие, ложбинки меж ними нет, а для девушки я достаточно высока. Тем более - для венецианки.

Интересно, что бы он сказал, если б увидел мои ступни.

Сегодня на нем выходной костюм, усы сверкают. Я веером раскидываю перед карты, собираю колоду, тасую и раскидываю снова. Он выбирает. Недобор. Выбирает еще раз. Перебор. Плати. Он смеется и бросает на стол серебряную монету.

- Два дня назад у тебя усов не было.

- Я из волосатой семьи.

- Тебе идет. - Его глаза блуждают, как обычно, но я за столом, и ничего не разглядеть. Он достает еще одну монету. Я сдаю. Валет червей. Карта зловещая, но он так не считает: обещает вернуться и забирает валета с собой - на счастье. Зад распирает на нем сюртук. Они всегда забирают карты с собой. Я размышляю, что лучше: достать новую колоду или надуть следующего клиента. Все будет зависеть от того, кто им станет.

Я люблю ночь. Давным-давно, когда Венеция имела свой календарь и смотрела на остальной мир свысока, сутки начинались с наступлением темноты. Что нам солнце, если вся торговля, все тайны и вся дипломатия зависят у нас от темноты? Темнота - та же маска, а Венеция - город масок. В те дни (не могу сказать точно, когда, потому что время связано с солнечным светом) - в те дни мы открывали двери после захода солнца и скользили по извилистым каналам, поставив на нос каждой лодки свечу с колпачком. Тогда все лодки были черны и не оставляли следа на воде. Мы торговали благовониями и шелком. Изумрудами и бриллиантами. Занимались государственными делами. Строили мосты - но не для того, чтобы не ходить по воде. Это было бы слишком просто. Мост - место встреч. Ничье. Случайное. На мосту встретятся враги и на краю бездны покончат со ссорой. Один перейдет на другую сторону. Второй не вернется. Для влюбленных мост - возможность, метафора будущего. И где лучше сторговываться шепотом о не называемом вслух товаре, как не на мосту глухой ночью?

Мы - народ философов, мы знаем, что такое жадность и желание, мы держит за руки Дьявола и Бога. И не хотели бы отпускать чью-либо руку. Такой живой мост искушает каждого; здесь можешь либо потерять душу, либо найти ее.

А что есть наши души?

Сиамские близнецы.

В наше время тьма не так непроницаема, как прежде. Повсюду взлетают ракеты; солдатам нравятся ярко освещенные улицы, нравится видеть отражения в каналах. Они не доверяют нашей легкой поступи и тонким стилетам. И все же темноту еще можно найти; она прячется в заброшенных каналах и лагуне. Нигде нет такой темноты. Она мягка на ощупь и тяжела на вес. Можно открыть рот и вдыхать ее, пока в животе не свернется тугой клубок. В ней можно плавать, хитрить и обманывать. Ее можно открыть, как дверь.

У венецианцев прежних времен были кошачьи глаза, способные видеть в кромешной мгле; они могли пробираться непроходимыми путями, не споткнувшись ни разу. Если как следует присмотреться, даже сейчас можно заметить: у некоторых из нас при дневном свете глаза превращаются в щелки.

Когда-то я думала, что темнота и смерть - одно и то же. Что смерть отсутствие света. Всего лишь царство теней, где люди покупают, продают и любят так же, как при жизни, но не столь убедительно. Похоже, ночь - более преходяща, нежели день, особенно для влюбленных, да и не так надежна. Поэтому ночь итожит нашу жизнь, ненадежную и преходящую. Днем мы забываем об этом. Днем мы живем себе и живем. Но нас окружает зыбкий город, где дороги и лица лишь кажутся знакомыми. Именно так будет после смерти. Мы будем всегда узнавать людей, с которыми никогда не встречались.

Но темнота и смерть - не то же самое.

Первая преходяща, вторая нет.

Наши похороны - события просто сказочные. Мы совершаем их ночью, возвращаясь к нашим темным корням. Черные лодки скользят по воде, и гроб украшен крестом из черного янтаря. Однажды я видела из окна моей комнаты, которое смотрит на перекресток двух каналов, как в лагуну выплывал траурный кортеж богача из пятнадцати гондол (число должно быть нечетным). Одновременно в лагуну вышла лодка бедняка с гробом - не лакированным, а просмоленным. В ней плыла старуха, которой едва хватало сил двигать веслами. Я думала, они столкнутся, но гондольеры богача отплыли в сторону. Его вдова взмахнула рукой, одиннадцатая гондола отстала, освободив место для бедняка, на нос его лодки накинули канат, и старухе осталось только рулить. Кортеж продолжил свой путь к ужасному острову Сан-Микеле, и я потеряла его из виду.

Если мне придется умереть, я предпочту умереть одна, вдали от мира. Мне бы хотелось умереть в мае - лежать на теплом камне, пока меня не оставят силы, а потом тихо кануть в канал. В Венеции такое еще возможно.

В наши дни ночь предназначена для искателей удовольствий, и сегодня, по их мнению, - время самое лихое. У нас есть пожиратели огня, изрыгающие изо рта пену желтых языков пламени. Есть танцующий медведь. Есть труппа маленьких девочек с розовыми безволосыми телами - они разносят засахаренный миндаль на медных блюдах. Есть женщины на любой вкус - и не все из них женщины. В центре площади мастера с острова Мурано установили огромную хрустальную туфлю, которая постоянно наполняется шампанским. Нужно лакать как собака, и приезжие это обожают. Один уже утонул, но что такое одна смерть в гуще жизни?