Сьюзен Хилл - Однажды весенней порой Страница 11

Какие-то люди останавливались по дороге, быть может желая заговорить с ней, поделиться своими чувствами, но, поглядев ей в лицо, отворачивались или отступали в сторону, не нарушив молчания.

Дора Брайс брела неверным шагом, опираясь на руку мужа, поддерживаемая с другой стороны Элис, и вокруг нее стал понемногу собираться народ, потому что тут все понимали свою роль, знали, как нужно обходиться с женщиной, которая плачет или лишается чувств - словом, ведет себя как должно, то есть на обычный лад.

И вот все снова столпились в передней комнате. И Рут видела, как теперь, когда гроб унесли из дома, с них сходит напряжение и они - в своей необычной одежде - начинают держать себя свободней, начинают переговариваться друг с другом. Она видела, как руки тянутся к бутербродам и пирожкам, крутят, крутят ложечками в чашках от лучшего фарфорового сервиза. Джо молча сидел рядом с ней, и на нее скоро - то ли от стеснения, то ли от неприязни - перестали обращать внимание, перестали уговаривать ее съесть что-нибудь или выпить. Время тянулось медленно, было уже далеко за полдень, но никто не уходил домой, и голоса, порой затихая, порой разрастаясь все громче и громче, звенели у нее в ушах, словно стрекот насекомых. Ее снова сковала усталость, руки и ноги одеревенели, и уже не было ни сил, ни воли сделать еще одну попытку вернуться домой. Глаза резало, веки отяжелели. Она не могла пошевелиться, и казалось, никогда уже не сможет.

Комната опустела. Все разбрелись по домам. На столб царил хаос пустых тарелок, ложек, остатков еды. Воцарившаяся тишина заставила Рут очнуться.

Она позволила Элис отвести ее наверх, в приготовленную для нее комнату. Комната была маленькая, очень чистая и холодная, без всяких украшений или картин, и простыни на кровати были натянуты туго, как бинты.

Зная, что ей не уснуть, Рут даже не пыталась откинуть простыню и не стала раздеваться, а сняла только туфли и чулки. Она приняла участие в этом странном обряде, к которому ее принудили, потому что у нее не было сил сопротивляться.

Но в чем заключается ее долг и что хорошего в том, что она против воли проведет эту ночь в доме родителей ее покойного мужа, - этого она понять не могла. Да и не старалась. Мозг у нее горел от усталости и от всех испытаний, которые обрушивались на нее одно за другим на протяжении последних четырех дней.

Никто не зашел к ней, да она и не жаждала никаких лицемерных проявлений сочувствия. И все же, лежа на высокой узкой кровати и прислушиваясь к звукам, разносившимся по дому, она была бы рада ощутить хоть чье-то присутствие, все равно чье, услышать чей-то голос.

До глубокой ночи до нее доносились причитания Доры Брайс; она слышала их так отчетливо, словно в доме рухнули все перегородки. Это были ужасные звуки, и Рут становилось стыдно за женщину, которая их порождала, и стыдно за себя, за то, что она на такое неспособна. Эти вопли то затихали, то вновь набирали силу, подчиняясь странному, безумному, в них самих заложенному ритму, и наконец завершились приглушенными рыданиями и негромким бормотанием Артура Брайса. Послышались шаги вверх и вниз по лестнице. Элис спустилась к матери, и теперь оттуда доносился и ее плач. Рут лежала в оцепенении. Эта ночь была длиннее всех прожитых ею ночей, вместе взятых. За стенами дома ветер тоненько и жалобно завывал на свой лад.

Где-то посреди ночи Рут встала, выглянула в окно и увидела стылые серо-стальные тучи, быстро ползущие по лику луны, и в мозгу у нее зазвенели слова баллады, в которой говорилось о смерти:

Зарыли в могилу - яблоня в головах.

Ох, ах, яблоня в головах.

В землю зарыли, теперь он в могиле.

Ох, ах, яблоня в головах.

Плач Доры Брайс замер, в доме все стихло. Теперь Рут могла дать волю слезам. Но она не станет плакать - только не здесь, нет. И в этом была своя гордость, возобладавшая над горем: она не даст им услышать свою муку, как раньше они не сумели ее увидеть.

Сейчас ей казалось особенно странным, что это - семья Бена, что такой человек, как Бен, мог быть сыном этих людей. Или Джо - потому что Джо тоже был инородным телом здесь. Только Элис была сродни им, только она унаследовала их ограниченность и бессердечие.

Бен привел ее в Фосс-Лейн через неделю после их первой встречи. Потому что за это короткое время оба они уже увидели свое будущее, поняли, что оно предопределено им так же бесповоротно, как деревьям предопределено расти. Бен пришел за ней к ее крестной Фрай в воскресенье после полудня, и Рут была очень обеспокоена тем, что ей надеть, чтобы это не выглядело слишком официально или слишком нарядно, но вместе с тем и не слишком затрапезно - словом, так или иначе, не оказалось совсем не тем, что надо. Бен только посмеялся над ней. "Это ведь ты, - сказал он. - И они должны познакомиться с тобой, так ведь? Им будет все равно, что ты на себя наденешь, они этого даже не заметят".

Но он должен же был знать, что это не так, и первое, что они увидят, это ее платье, и браслет, и какие на ней туфли, и как она причесана всякие мелочи; их они будут рассматривать и по ним судить о ней. Она старалась быть дружелюбной, стать своей для них. Теперь-то она знала, что, как бы она ни выглядела, как бы ни была одета, что бы она ни сказала, как бы ни вела себя, это ничего бы не изменило - они заранее невзлюбили ее. Любая женщина, которой вздумалось бы увести от них Бена, была для них неприемлема и не могла заслужить их одобрения.

И сегодняшний день воскресил в ее памяти ту, первую встречу, потому что и сегодня все было так же, как в тот раз. Они сидели тогда в парадной комнате на краешках неудобных стульев, пили чай из лучших фарфоровых чашек, и она не знала, что сказать им, не могла придумать ничего, и потому молчала, а они решили, что она гордячка, и навсегда заклеймили ее этим словом. Ей вспомнилось, как они глядели на нее и как Бен тоже умолк, не зная, как прийти ей на помощь, и один только Джо оставался самим собой рассказывал о том, какое он нашел местечко, где растет лесная малина.

И теперь она думала: ноги моей не будет больше в этом доме. Здесь нет ни любви, ни доброты, ни дружелюбия - ничто не привязывает меня к ним, а они будут этому только рады. Я умру для них, как умер Бен. Нет - больше, бесповоротней, потому что они будут копить воспоминания о нем, как другие хранят старые письма, и будут цепляться за них; Дора Брайс будет цепляться за воспоминания о прошлом, о тех днях, когда я еще не была женой Бена; она до конца дней своих будет пестовать свое горе и жалость к себе самой, а меня очень легко вычеркнет из своей памяти.

Рут была испугана скопившейся на дне ее души горечью.

А ночь все длилась. Рут прислушивалась к ударам своего сердца и шуму ветра и не находила себе утешения.

Скончался наш Бен, в земле его прах.

Ох, ах, в земле его прах.

Пролежав без сна в холодной комнате сто - так ей казалось - лет и почувствовав приближение рассвета, она натянула чулки, с башмаками в руках спустилась вниз и крадучись прошла по притихшему дому, то и дело приостанавливаясь, боясь кого-нибудь разбудить. Но никто не проснулся. Часы в кухне показывали без десяти пять, но было еще темно и очень холодно. Снова поднялся ветер. И где-то на улице хлопнула калитка.

На кухонном столе лежал сверток в оберточной бумаге. Вечером Элис сказала, указав на него Рут: "Можешь забрать с собой. Должно быть, теперь это принадлежит тебе?" Но Рут была тогда в таком оцепенении, что смысл этих слов не дошел до нее. Сейчас она потрогала сверток и догадалась, что в нем какие-то старые вещи Бена, которые он не взял, когда уходил из дома, и теперь от них хотели освободиться.

С минуту она стояла в нерешительности, испытывая чувство вины. Может быть, надо оставить записку, извиниться за свой уход. Но что может она сказать им, чтобы заставить их поверить ей? Ведь ничего нельзя изменить, все останется так, как есть. Ей нечем было дышать в этом доме. Хотелось навсегда отряхнуть прах его со своих ног, забыть, что она когда-то переступала его порог.

Она взяла сверток, отворила наружную дверь, и струя холодного ветра с силой ударила ей в лицо. Обледеневшая дорога тускло поблескивала из мрака. И тогда она бросилась бежать по темной улице; взвихренные ветром волосы развевались у нее за спиной как парус; она то и дело спотыкалась и чуть не падала на скользкой дороге, но думала только об одном: прочь отсюда, скорее домой. Словно в этом усилии, в борьбе с ветром, она могла очиститься, рассчитаться за вчерашнее. Но, выбежав за околицу, она вынуждена была умерить шаг и остановиться: кровь стучала у нее в висках, голова разламывалась, она судорожно пыталась отдышаться.

Когда она двинулась дальше, вверх по склону, к выгону, теперь уже не спеша, так как совсем обессилела, небо начинало чуть-чуть светлеть.

Здесь все вокруг выглядело привычным и бесстрастным, как лик луны. И безжизненным. Озарение, сошедшее на нее вчера, чувство радости, просветления, прозрения ушло, чтобы никогда не возвратиться. Потому что разве не было все это обманчивым? Она была тогда не в своем уме. А теперь она видела дом, и выгоны, и верхушки деревьев, и это был ее мир, и она знала ему цену, взирая на него в неверном свете занимавшейся зари.