Жюль Сюпервьель - Дитя волн Страница 11

Один мальчик сказал ей как-то:

– Давай, заводи свою скрипку!

– У меня нет никакой скрипки.

– Ну да, рассказывай! – не поверил он, испытывая острое желание залезть к ней в рот рукой.

Жить с голосом скрипки очень непросто: трудно бывать на людях, отзываться на приглашения попить чаю или позавтракать на траве – и все время носить в себе готовые вырваться музыкальные звуки, такие необычные, даже когда произносишь всего лишь «спасибо» или «не стоит труда».

Больше всего ее раздражали восклицания:

– Какой волшебный голос!

«Что же творится во мне? – спрашивала она себя. – Эти неожиданные аккорды выдают меня с головой. Будто я начинаю раздеваться посреди беседы: "Вот мой корсаж… и чулки в придачу… Ну как, вам нравится, что на мне больше ничего нет?"

Поскольку девушке меньше всего хотелось выделяться, она обычно хранила молчание, одевалась как можно проще и незаметнее, а на свое музыкальное горлышко всегда повязывала широкую ленту – непременно серого цвета.

«В конце концов, мне вовсе не обязательно говорить», – размышляла она.

Но даже когда девушка не произносила ни слова, чувствовалось, что голос – там, внутри, при ней, и он вот-вот прорвется. Одна подружка, обладавшая тонким слухом, утверждала, что голос скрипки вообще никогда не стихает и молчание девушки плохо скрывает приглушенные пассажи, порой слышны даже целые мелодии – стоит только прислушаться. И если одних подруг это восхищало, то других беспокоило. В конце концов все начали сторониться ее.

«Ну уж если и молчание больше мне не принадлежит…»

Друга семьи, хирурга, пригласили осмотреть горло девушки и голосовые связки. Без сомнения, нужно оперировать, но что?

Хирург заглянул в горло, как в волшебный колодец, и мысль о вмешательстве показалась ему недопустимой.

«Если б они знали, где я была! – думала девушка в один прекрасный день, усаживаясь за обеденный стол вместе с родителями, которые выговаривали ей за опоздание. – Они и не подозревают, что со мной приключилось, – ни долговязый отец, ни мать с ее спокойствием, за которым скрывалась способность неожиданно взорваться и в три фразы вылить на тебя ушат колючих, ядовитых слов. Люди добрые, оставьте меня в покое с вашим супом, который вот-вот остынет! Да, так уж получилось, сегодня я опоздала на несколько минут!»

Весь обед она молчала, но на один из вопросов отца пришлось-таки ответить.

Родители обменялись удивленными взглядами: голос дочери стал таким же, как у всех.

– Повтори, пожалуйста, – как можно ласковее попросил отец, – я плохо расслышал.

Но девушка покраснела и больше не произнесла ни звука. После обеда родители уединились в спальне.

– Если у нее действительно пропал этот странный голос, – начал отец, – об этом надо сообщить всем остальным членам семьи. Пожалуй, устроим небольшой праздник, только для своих, конечно, не разглашая причину торжества…

– Подождем несколько дней.

– О чем речь, подождем еще неделю. Будем осторожны.

Отец решил, что отныне дочь каждое утро будет читать ему вслух газету. Он смаковал модуляции ее нового голоса, словно пробовал экзотические лакомства из другого мира. А может, ему нравился привкус легкой тревоги, которую он испытывал при мысли, что дочь может снова заговорить прежним странным голосом?

Однажды утром, читая отцу длинную статью о международной политике, девушка – нет, уже женщина – и сама заметила, что ее голос похож на голоса подруг. Она вспомнила своего возлюбленного и испытала чувство обиды – ведь это он разрушил в ней странный голос скрипки.

«Если бы он хоть любил меня по-настоящему…» – с грустью подумала девушка.

– Да что с тобой сегодня? – воскликнул отец. – Ты вся в слезах. Если это из-за голоса, так, наоборот, нужно радоваться, дочка…

После скачек

Сэр Руфус Флокс, жокей и джентльмен, зачем вы дали свое имя вашей лошади? Вы, низкорослый, с красными щеками – ну просто недожаренный бифштекс… – по чьей же воле вы решили воплотиться в образ этой бестии, мышастой, шелковистой, летящей так, что ноги словно не касаются земли?

Должно быть, именно по той причине, что она ничуть на вас не походила, вы, желая привязать ее покрепче, и воткнули в лошадь имя, как пылающую бандерилью.

Вы не из тех жокеев, что подходят к лошади впервые лишь на взвешивании. Без всяких колебаний вы проводили ночи перед скачками в конюшне, у своей любимицы, и прямо в ухо, бархатистое и чуткое, шептали верные советы насчет завтрашних трудов, шептали, пока лошадь не заснет.

Какая радость – мчаться, мчаться, слившись со своей мышастой, по скаковому кругу ипподрома, на глазах у множества людей, и только ветер, набегая, гонит дрожь по серому жокейскому костюму, и та же дрожь переполняет скакуна, и даже масть у лошади и всадника одна…

Любительский «Гран-При» на ипподроме в Отёе[3] Сэр Руфус взял без труда, с большим отрывом от конкурентов. Он победил в шести скачках, а потом разгоряченная лошадь пустилась галопом во весь опор вниз по бульвару Эксельман, вдоль Отёйского виадука, и пролеты виадука скакун пролетал, казалось, одним махом. А затем все увидели, как оба Сэра Руфуса вместе рухнули в Сену, – седок поначалу лишь почувствовал, что лошадь у него между ногами стала стремительно худеть. И вдруг ее нет вовсе, и даже уши скрылись под водой! Жокей в одиночестве выбрался на противоположный берег. Все, что осталось от животного (так, по крайней мере, он подумал тогда), – это прядь гривы в кулаке и следы крови на шпорах.

На следующее утро, когда Сэр Руфус, джентльмен и жокей, отправился позавтракать к друзьям в город, он с удивлением обнаружил, что в зеркальце такси отражаются не его собственные глаза, а глаза его лошади.

И тут же услышал голос, обращенный явно к нему:

– Тебе не стыдно? Ты спокойно едешь завтракать в город, а я по твоей милости – труп, лежащий на дне Сены. Ты просто подло утопил меня, не сумев вовремя остановить.

– Но ведь ты сам увлек меня в реку!

– Повтори, что ты сказал!

– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – робко спросил Сэр Руфус-человек.

– Клянусь своими большими черными глазами, ты еще вспомнишь обо мне!

Прежде чем выйти из такси, джентльмен и жокей удостоверился, что его собственные глаза вернулись на свое обычное место, смахнул с себя происшедшее как дурной сон, в хорошем настроении расплатился с шофером и позвонил в дверь к друзьям. Надо сказать, он рассчитывал, что завтрак его хоть немного отвлечет.

Оказалось, однако, его пригласили как раз затем, чтобы обсудить скачки. Присутствовавшие за завтраком три дамы и двое мужчин так придвигались к нему, что чуть было не сломали стол.

– Так расскажите же нам, дорогой, как все случилось! В газетах самые противоречивые версии.

– Если вы хотите, чтобы мы остались добрыми друзьями, давайте не будем говорить об этом, – произнес джентльмен и жокей. – К тому же имею честь сообщить вам, что я никогда больше не сяду в седло и в скачках участвовать не буду. Вообще не буду ездить верхом. Пусть лошади остаются сами по себе, а мы, мужчины, – сами по себе.

И он рассмеялся, успокоенный тем, что в стеклянной поверхности столика для посуды отражаются его вполне человеческие глаза – маленькие злобные глазки.

Слова Сэра Руфуса, а также интонация, с которой они были произнесены, показались участникам завтрака несколько странными. Однако настаивать на объяснении было неуместно – наверняка у джентльмена и жокея были свои основания, о которых ему не хотелось упоминать, – во всяком случае, все, не сговариваясь, сочли его заявление достаточно серьезным. Так у постели больного, которого по неизвестной причине лихорадит, обычно стараются говорить не о лихорадке, а о чем-то постороннем.

Трапеза завершилась весело. Все напрочь забыли про лошадь – до того самого момента, когда Сэр Руфус, рассыпаясь в тонких и изящных выражениях, которые всегда производили неотразимое впечатление, стал благодарить хозяйку дома за великолепный прием. И ту т с женщиной случился нервный припадок – она вдруг заметила за спиной Сэра Руфуса темно-серый конский хвост, который терся о пиджак и производил при этом весьма громкие звуки. Хвост весело мотался, как бы собираясь принять активное участие в разговоре.

Сэр Руфус Флокс выбежал, не попрощавшись. На улице он вновь обрел нормальный человеческий облик. Много дней с ним не происходило ничего странного. Потом, это было в воскресенье, Сэр Руфус почувствовал приступ тошноты и тут же с ужасом осознал, что его органы стали нечеловеческими – вплоть до печени и селезенки. Он подбежал к большому трюмо, которое специально приобрел совсем недавно, но в нем не отразилось ничего особенного.

Сэр Руфус отправился повидать свою невесту, американку, не богатую, но и не бедного достатка, которую очень сильно любил. Но всякий раз, когда ему по дороге попадалась кобыла, он не мог отвести от нее глаз – и, не в силах совладать с собой, был вынужден отказаться от визита к невесте и зайти в одну из больших конюшен, где обычно содержалось от двенадцати до пятнадцати кобыл. Если бы его возлюбленная могла быть вместе с ним в этом прекрасном, таком чистом заведении! Они уселись бы рядышком на охапку соломы, он с радостью держал бы руки невесты в своих, вдыхая теплый, терпкий запах конюшни…