Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег Страница 12

Ей было очень стыдно, но по ночам ее стали посещать эротические сны. Днем она водила Петю по сходкам различных христианских сект, диагностиков кармы, порфироивановцев и прочих баптистов, а Петя и не догадывался об истинной причине этой пытки.

Он готовился к выполнению своей богохульной миссии. Купил три (на всякий пожарный) презерватива — зеленого, красного и телесного цветов, украл со двора бельевую веревку и одолжил у соседки медицинский пластырь, чтобы заклеить тете Жене рот в момент надругательства.

А тетя Женя к этому времени вконец истосковалась по большой и светлой любви. Она прекрасно понимала, что ее племянник — чистый и невинный мальчик, которого могут шокировать откровенные признания пожилой женщины, поэтому через три часа после того, как Петя позвонил мне и сказал: “Завтра!.. Все действия — согласно плану…”, когда он уже мирно похрапывал в своей постели, она взяла случайно найденную в квартире бельевую веревку, привязала племянника к кровати, замотала ему рот и глаза пластырем, стянула с него трусы и надела ему на хер свое золотое обручальное кольцо, чтоб стоял и не падал. Мне противно об этом говорить, но издевательство над Петром продолжалось всю ночь. Чтобы представить себе те моральные страдания, которые ему довелось тогда перенести, достаточно сказать, что даже после курса терапии у логопеда он до сих пор еще слегка заикается. “Она т-т-т-трахала м-меня и т-т-трахала, т-т-т-трахала и т-т-тр…” — плакал он, давая свидетельские показания в ментовке.

Ночь безумной вакханалии украсилась трагическим финалом — к утру сердце тети Жени не выдержало и она скончалась… скончалась от инфаркта прямо на племяннике.

В полдень, как мы и договаривались, я постучал в двери Петра условным стуком, но, поскольку ни ответить мне, ни пошевелиться он не мог, мне пришлось уйти ни с чем, теряясь в догадках. Попытки связаться по телефону, естественно, дали аналогичный результат. Тогда я плюнул на наш сумасбродный план, достал из шкафа с кассетами “Бойцовский клуб” и на три дня забыл о том, кто такой Петя Самсонов вообще.

Ему ужасно повезло, что стоял июль месяц и на сорокоградусной жаре тетя Женя стала разлагаться с поразительной быстротой. Встревоженные специфическим запахом и горячо любящие Петю соседи взломали дверь и воистину печальное зрелище предстало их глазам.

Когда я навестил Петра в больнице, он уже мог писать стихи, но ходить в постель еще не перестал. Врачи серьезно опасались, что его инструмент из-за психологической травмы больше никогда не придет в рабочее состояние, однако Петю это уже не волновало.

Он задумался о душе.

По его просьбе, я привез ему чемодан с тетижениными журналами и Петя стал искать в них истину с тем же рвением, с которым когда-то отдавал себя в руки Люцифера, но, конечно, ничего не нашел. После того, как мы все уладили с захоронением останков тети Жени, он стал таскать меня по всяким сектам, где пели киртаны кришнаиты и бубнили свои мантры бубдисты, и это тоже продолжалось недолго.

В одно прекрасное утро Петя проснулся и понял — это конец. Он позвонил мне и сказал, что все кончено и назад дороги нет. Он выкинул в мусоропровод последнюю пачку сигарет, открыл форточку и поставил чайник на плиту. Когда я пришел к нему, то Пети уже там не было. Мы выпили по чашке чая, он спросил меня, все еще заикаясь, не н-н-налить ли мне еще, а я ответил, что, по моему глубокому убеждению, он является пятнадцатым воплощением Господа Кришны.

16. Путешествие до конца

…и ничего больше не осталось, а то, что осталось, было еще хуже, чем ничего. Внутри шевелящегося скелета билось выдыхающееся сердце, на костях замерзало жесткое мясо, по венам еле-еле переползала сверху вниз и снизу вверх полупрозрачная белесая кровь, коричневая кожа ссохлась и стала шершавой, как картон, который уже и на макулатуру не годен, и только нервы функционировали с пугающей исправностью, словно электропроводка в доме, где рухнули все стены, отключилось отопление и жильцы умерли от скучной и беспощадной эпидемии, которая называлась время и была характерна для этой ускользающей в бесконечность эпохи. Скелет ковырялся хрупкими пальцами в редких волосах на своем картонном затылке, потому что получил сигнал оттуда в виде чесотки, напоминающей ему о вшах, доисторических существах, которые тысячелетиями жили бок о бок с человеком в гармоничном симбиозе — он добровольно отдавал им свою кровь, а они делали все, чтобы он не уснул, в который раз утратив свое неустойчивое сознание в лабиринте миражей и галлюцинаций, откуда не было никакого выхода, кроме входа, память о котором, к несчастью, не была сохранена непутевым человечеством, принятая ошибочно за устройство совершенно бесполезное для нарастающего дрожжевым тестом прогресса. Не обнаружив в своей голове никаких вшей, кроме мелких и беспокойных мыслей, скелет, стараясь, чтобы как можно меньше воздуха отравляло его слабые легкие, тихо вздохнул. Он сбросил с себя ворох теплого мусора, что обеспечивал более или менее сносный отдых его утомленному от ветра и холода телу, встал на худые свои ноги и направился туда, где текла ржавая, но пока еще пригодная для употребления, вода. Вдоволь напившись, скелет поморщился, потому что ему было неприятно сознавать пускай и временную утрату памяти о том, что это за город и как он сюда забрел, откуда, с севера или с юга, зачем, с какой-нибудь целью или не имея ее, когда, неделю назад или только вчера?

На него вытаращился пустыми, лишенными рам и стекол окнами крепкий еще кирпичный дом, молчаливо приглашая вовнутрь своего последнего живого посетителя. Скелет давно уже перестал ночевать в домах, потому что они высасывают последние жизненные силы из спящих и, может быть, именно они были виноваты в том, что никого больше не осталось, тем не менее, зная, что днем ему ничего не грозит, он равнодушно полез в сырую каменную утробу, разрывая на своем пути бледные завесы паутины, которые давным-давно уже забыли и тех, кто их соткал, и какая цель этим преследовалась. Он тоже не мог вспомнить, для чего именно предназначались эти дома, для человеческой пользы или же для самодостаточного существования, но в том, что именно этот дом некогда служил людям, сомнений быть не могло — слишком много вещей начинали разговаривать со скелетом каждая на своем языке, который, тем не менее, был ему понятен и даже вызывал какие-то смутные отголоски в пустом желудке, куда сто лет тому назад, словно в темную бездну, провалилась его измученная тоскливой очередностью сменяющих, как в карауле, друг друга дней память. Рисунки, пришпиленные к обоям ржавыми булавками, говорили о том, в какие цвета любило окрашиваться сердце обитавшего здесь человека, а исписанные колючим почерком тетради рассказывали, для скольких караванов идей и просто одиноких прохожих мыслей служила постоялым двором его голова. Скелет читал выцветшие строки и поражался, подобно тому как археолог чувствует холод в спине при виде гигантских следов существа, которое дышало многие тысячи лет тому назад, заполняя легкие кубометрами живительного газа и имея на это все полагающиеся по такому случаю причины и законные основания, которые теперь рассыпались в прах, став призрачным достоянием утраченной памяти. Скелет ужаснулся своей догадке, что это он был человеком, который жил в этих квадратных каменных пространствах, пачкал истиной шершавую бумагу и рисовал на стенах символы жизни, любви и другие теперь уже непонятные ему знаки, намекающие на близкую, но неощутимую обычным зрением красоту. Теперь он уже не умел думать так, как раньше, когда по доброй воле жил здесь, и не чувствовал ничего общего с сердцем того беспокойного человека. Он прошел на кухню, где раньше ходило в темно-красном халате тело его жены, которая всю жизнь свою прожила в тени печали оттого, что прежние ее иллюзии оказались несбыточными, а реальное существование — неблагоприятным для создания новых, которые бы придавали ему какой-нибудь мало-мальски приличный смысл или хотя бы сознание пользы.

Скелету стало душно в этом доме от навалившихся на него воспоминаний и, спотыкаясь, он выбежал наружу, где необъятные пространства от самой земли до облаков и от одной точки горизонта до другой было наполнено затхлым, уже использованным воздухом, который молчаливо свидетельствовал, что люди этого мира приняли свою смерть от удушья и что от него же скелет потерял свою противоречивую память.

Он смотрел на пустую собачью будку и вспоминал, как лежал в ней, свернувшись калачиком, дни напролет, а ночью стоял рядом и выл на серебряную луну, которая знала, чем все это закончится, но все равно продолжала только равнодушно смотреть, как будто она еще и не такое видела, а это была сущая ерунда, досадная ошибка, жизнь которой уже не остановить и нужно только немного подождать, пока она сама не иссякнет.