Рене Фалле - Париж в августе. Убитый Моцарт Страница 12

Он был один в ночном Париже, город и жизнь лежали в его ладонях.

Внезапно он остановился и, подняв руки вверх буквой V, как президент Республики, прокричал имя Пат, упавшее, как камень в тишину.

Из темноты возник ошеломленный полицейский.

— Эй, там! Что это с вами?

Он осторожно приблизился к Плантэну, застывшему в позе победителя.

— Не шевелитесь.

Ощупал его и, успокоенный тем, что Плантэн не вооружен, проворчал:

— Вы что, с ума сошли, что так кричите на улице?

— Я вам сейчас объясню, господин полицейский. Я влюблен.

— Влюблен?

— Влюблен, господин полицейский.

Тот поправил кепи.

— Это не причина.

— Да нет же, причина! Если вы позволите, я опять начну кричать, иначе я задохнусь.

— Это запрещено.

— Но я же сказал вам, что я влюблен!

— Это не предусмотрено. Вы не отдаете себе отчета! Если все влюбленные примутся так орать, никто уже не будет понимать друг друга. Покажите мне свои документы.

Усмехаясь, Плантэн достал бумажник.

— Вы ошибаетесь, господин полицейский. В Париже нет такого количества влюбленных. На самом деле я здесь единственный.

— Нет, извините! — возразил блюститель порядка. — Есть еще и я! Я очень люблю свою жену. Ее зовут Югетта.

Анри непочтительно передернул плечами.

— Вам кажется, что вы влюблены в Югетту. Но это неправда.

— Как это неправда? Вы что, шутки шутите?

— Вы давно женаты?

— Подождите… В ноябре будет двенадцать лет.

— Двенадцать лет! Вы смеетесь, старина. Прежде всего, где вы познакомились с Югеттой?

— На балу полицейских. Мы танцевали с ней венский вальс.

— Прекрасно. Ставлю сто франков против одного су, что вы никогда не были так влюблены в нее, как в тот вечер. Вспомните опьянение вашего венского вальса.

— Да, конечно, ничего подобного…

— Так вот, мсье, мой вальс — это сегодняшний вечер.

— Да… да… да… я вас понимаю. Тогда кричите, кричите, но все же не слишком громко.

— Спасибо. Доброй ночи, господин полицейский.

Плантэн пошел дальше. Полицейский застыл один в задумчивости. Его, как в театре марионеток, тащила за собой нить удивительной мечты. Бедняга вздохнул: «Югетта…», а потому во все силы своих легких ночного сторожа взвыл на луну:

— Югетта! Югетта! ЮГЕТТА!..

Анри же опять бросился бежать. Таким образом он пересек Центральный рынок, миновал ящики с фруктами, овощами, грузовики и тележки. Кто-то на всякий случай крикнул у него за спиной: «Держите вора!» Изумленные шлюхи с улицы о’Зурс приняли его за ракету.

Он стремглав взлетел по лестнице и постучал в дверь мсье Пуля.

Придурок открыл тут же, в руках у него была щетка.

— Что такое? — тявкнул этот олух. — Вы меня разбудили!

— Мсье Пуль, ах, мсье Пуль! — бормотал запыхавшийся Плантэн.

— Что — мсье Пуль?

— Я должен вам сказать…

— Что? Говорите!

— Вы дурак, мсье Пуль.

— Что?.. Что?..

— Да, мсье Пуль. Мерзкий дурак, жалкий дурак, зануда и старая свинья. Это все, мсье Пуль. Спокойной ночи, мсье Пуль.

Он захлопнул дверь перед носом ошеломленного идиота и кинулся к двери Гогая. Упал прямо в объятия удивленного нищего.

— Ах, Улисс, Улисс, я боялся, что ты уже спишь. Учти, я бы вытащил тебя из постели!

— Отдышись, ты совсем запыхался. Что с тобой случилось? По крайней мере, это не пожар? Ответь, если речь идет всего лишь о пожаре, это было бы лучше.

Анри отрицательно помахал пальцем. Гогай налил в рюмку водки и протянул ее Плантэну, тот выпил залпом.

— Улисс, я мужчина. Я только что сказал мсье Пулю, что он дерьмо, сказал так, по пути.

— Браво, Рике. Нужно сказать то же самое мамаше Пампин.

Плантэн нахмурился.

— Этой потом, позже.

Он отогнал темное облако и растворился в небесном блаженстве. Гогай увидел сказочный ореол над головой своего друга.

— Однако, Рике, это ведь не из-за того, что ты назвал Пуля дерьмом, ты находишься в таком состоянии?

— Я счастлив.

Гогай восхищенно присвистнул.

— Черт, ты говоришь прямо. Счастлив! Только и всего! Если бы сейчас был воскресный вечер, я бы сказал, что ты выиграл на скачках.

Анри небрежно махнул рукой, давая понять, что даже выигрыш на скачках — пустяк по сравнению с той милостью, которая снизошла на него. Тогда Гогай все понял и подпрыгнул:

— Не хочешь ли ты сказать, что влюбился?

— Да! Да!

— Кричи потише. Влюбился!

— Да!

— Потише, я тебе говорю. Значит…

— Я даже только что оглушил негра, в котором было два метра роста. Если хочешь знать все — у него не осталось ни одного зуба, у этого парня.

— Извини меня, Рике, но я не вижу связи.

— Она есть. Я мужчина? Улисс!

Гогай в свою очередь выпил водки, настолько сложным оказался их разговор. Он подвинул гостю стул, но тот кружил вокруг него, как бегун на соревнованиях.

— Сколько времени, Гогай?

— Пол-одиннадцатого.

— Я знаю ее уже три с половиной часа. Я увижу ее опять через… одиннадцать с половиной часов. Я ни за что не засну.

— Может быть, она англичанка?

Плантэн презрительно расхохотался:

— Разумеется. А кем еще она могла бы быть?

— Я не знаю, итальянкой…

— Час от часу не легче. Итальянка, которая сказала бы: «I want to live»! Поздравляю, Гогай. Или испанка. Или девушка из Оверни, раз ты оттуда родом. Но… может быть, тебе скучно со мной, Улисс?

— Совсем нет. Напротив. Но дай мне время, чтобы к этому привыкнуть.

Плантэн наконец сел и закрыл лицо руками.

— Ее зовут Патрисия Гривс, но ее называют Пат. Двадцать семь лет. В конце месяца она возвращается в Лондон. Если ты думаешь, что я сошел с ума, ты прав, Гогай. У меня всего три недели, чтобы быть сумасшедшим. Три недели. Потом я буду мертв. Всю мою жизнь.

Эта внезапная печаль растрогала Гогая. Но Плантэн уже пришел в себя и весело сказал:

— Улисс! Перед тем, как расстаться со мной около своего отеля, она меня поцеловала.

— В губы?

— Да. Очень быстро, но все-таки в губы. Ты думаешь, это хороший знак?

Гогай ласково улыбнулся.

— Скорее всего.

— Я тоже так думаю.

— Можно узнать, как ты с ней познакомился?

Плантэн оживленно рассказывал о своем приключении, опорожняя рюмку за рюмкой, в которую Гогай через равные промежутки времени наливал водку. Он ничего не забыл и в заключение, опять погрустнев, спросил:

— Улисс, скажи мне, что я ей не безразличен. Что ее поцелуй — это не те двадцать монет, которые бросают в твою кружку на станции Шателе.

Гогай обнял его за плечи.

— Ты не знаешь женщин, Рике.

— Не очень хорошо. Во всяком случае, по ним я не такой специалист, как по уклейкам.

— Это и видно. И вот одна из них, из женщин, позволила тебе проводить ее к Пантеону.

— Да, может быть, это ей просто было нужно…

— Пусть так. У Пантеона ты заявляешь, что не хочешь с ней расставаться. Она тебя не прогоняет.

— Нет.

— В Сен-Жермене ты ради ее прекрасных глаз превращаешься в Фанфана-Тюльпана. Женщины обожают Фанфанов-Тюльпанов. Кроме того, ты ведешь себя с ней со всем почтением и уважением, чего они и требуют в первый день. На второй тебе нужно будет все-таки немного пересмотреть свое поведение.

— Ты знаешь, я не собираюсь набрасываться на нее.

— Очевидно, что она и не потребует от тебя так много, но ты мог бы постараться поцеловать ее, чтобы она по крайней мере знала, что ты ее хочешь.

— Ты думаешь, она дурочка, что ли? Как будто она этого не видит!..

— Это ничего не значит. Нужно это сказать. Они любят это слышать. Даже англичанки.

— Что значит — даже англичанки?

— Если тебе больше нравится — даже эскимоски, даже эфиопки.

— Да, мне так больше нравится. Англичанки — это святое.

— Я хотел сказать, что они — такие же женщины, как и все остальные, вот и все. И поскольку ты начинаешь меня раздражать, я должен сообщить тебе, что существуют и английские мамаши Пампин. У нас нет на них монополии.

— Не сердись. Как ты считаешь, у меня есть шанс?

— Вероятно, — ответил Гогай, пораженный таким простосердечием, — вероятно.

Плантэн посмотрел на своего приятеля.

— Ты — настоящий друг Улисс, что не напоминаешь мне о Симоне и детях.

— Они не имеют никакого отношения к этому, Рике.

— Так это еще одна причина, по которой какой-нибудь придурок обязательно заговорил бы о них со мной. Ты — не какой-нибудь придурок, Гогай!

Он встал перед зеркальной дверцей шкафа.

— Я говорю себе, что я с этим не справлюсь. Она, должно быть, смеется надо мной. Потому что у них, у англичан, есть чувство юмора. Я не очень-то красив. Это должно быть видно — то, что я всего лишь ничтожество, это должно бросаться в глаза, как булыжник в морду полицейского, этого нельзя не видеть. Ты понимаешь, она — манекенщица в доме моделей. Она будет смеяться, когда я скажу, что люблю ее.