Джек Керуак - Сатори в Париже. Тристесса (сборник) Страница 12

В общем, Фурнье берет и садится на телефон, добывает Лебри-ресторатора, заставляет меня прибегнуть к самому элегантному французскому, чтоб меня пригласили, вешает трубку, воздевает руки и говорит: «Вот, ступайте повидайтесь с этим Лебри».

«А где древние Керуаки?»

«Вероятно, в окрестностях Корнуая, в Кемпере, где-то в Финистере к югу отсюда, он вам расскажет. У меня тоже фамилия бретонская, чего гоношиться?»

«Это ж не каждый день»

«Так и nu?» (более-менее). «Прошу прощения» и телефон звонит. «И заберите свой галстук, он у вас симпатичный».

«Фурнье разве бретонская фамилия?»

«Ну еще б».

«Что за херня», заорал я, «все вдруг бретонцы! Аве – ЛеМэр – Жибон – Фурнье – Дидье – Гуле – Левек – Нобле – Где старина Альмало, и старина Маркиз де Лантенак, и маленький Принц Керуака, Çiboire, j’pas capable trouvez ça – (Çiborium[63], я ее не могу найти).

«Как с лошадками?» говорит Фурнье. «Нет! Юристы в синеньких беретиках все это поменяли. Ступайте к месье Лебри. И не забудьте, если еще вернетесь в Бретань и Брест, заходите сюда со своими друзьями, или с матушкой – или двоюродными своими – Но сейчас телефон звонит, извините меня, месье».

И вот я сваливаю оттуль, таща этот чемодан по Rue de Siam средь бела дня, а весит он тонну.

30

Вот начинается другое приключение. Это изумительный ресторан, совсем как у Джонни Николсона в Нью-Йорке, сплошь мраморные столешницы, и красное дерево, и скульптура, но очень маленький, и тут, вместо парней вроде Эла и прочих, что носятся повсюду в узеньких брючках, обслуживая столики, девушки. Но они дочери и подруги хозяина, Лебри. Вхожу и говорю, где м-р Лебри, меня-де пригласили. Они говорят, погодите тут, и уходят посмотреть, наверх. Наконец все в норме, и я волоку свой чемодан наверх (чуя, что мне они даже не поверили сперва, девки эти), и меня вводят в спальню, где лежит в постели востроносый аристократ посередь дня, с огромной бутылкой коньяку под боком, а также, полагаю, сигаретами, стеганое ватное покрывало здоровенное, как Королева Виктория Поверх всех его одеял (покрывало, то есть, я имею в виду подушку шесть на шесть), и его светловолосый врач в изножье советует ему, как надо отдыхать – «Сядьте вот сюда», но пока это случается, тут же входит romancier de police, то есть, сочинитель детективных романов, в аккуратных очочках в стальной оправе и сам весь чистенький, прям с иголочки Небесной, со своей очаровательной супругой – Но тут заходят жена бедного Лебри, превосходная брюнетка (мне о ней упоминал Фурнье), и три ravissantes (ослепительных) девушки, кои оказываются одна замужем, а две незамужние дочки – И вот мне вручает коньяк сам месье Лебри, с трудом приподымаясь со своей кучи аппетитных подушек (О Пруст!), и говорит мне напевно:

«Вы Жан-Луи Лебри де Керуак, вы сказали, и они сказали по телефону?»

«Sans doute, Monsieur»[64]. Я ему показываю паспорт, в котором говорится: «Джон Луи Керуак», потому что нельзя таскаться по Америке и поступать на Торговый Флот и называться при этом «Жаном». Но Jean – мужское имя Джона, Jeanne женское, но не расскажешь же об этом своему главному боцману на борту «Роберта Трита Пэйна», когда портовый лоцман высвистывает тебя к штурвалу идти сквозь минированные противолодочные сети и говорит у тебя под боком «Два пятьдесят один прямо по курсу».

«Есть, сэр, два пятьдесят один прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу»

«Два пятьдесят девять, прямо, прямо-о-о по курсу» и мы скользим прямо среди этих сетей с минами, и в гавань. (Норфолк 1944-го, после чего я с судна смылся.) Почему ж лоцман выбрал старого Керуаха? (Kerouac’h, стародавняя свара из-за написания между моими дядьями.) Да потому что у Керуаха рука твердая, крысы вы, писать не умеете, а тем паче читать книжки —

В общем, имя мое на паспорте «Джон», а однажды было Шон, когда О’Ши и я пришили Райана, а Мёрфи ржал, а Райана мы пришили, так просто в пабе.

«А ваше имя?» спрашиваю я.

«Юлисс Лебри».

Над подушным покрывалом было генеалогическое древо его семьи, часть которой зовется Лебри де Лудеак, за которой он, очевидно, послал приуготовительно к моему прибытию. Но ему только что грыжу вырезали, поэтому он в постели, и врач его обеспокоен и говорит ему делать то, что положено, а потом уходит.

Поначалу я не очень понимаю, «Он еврей? притворяется французским аристократом?» потому как что-то в нем сперва выглядит еврейским, я в смысле особенный расовый тип, который замечаешь иногда, чисто костлявый семитский, змеиный лоб, или, скажем, орлиный, и этот длинный нос и смешные спрятанные Дьяволовы Рожки там, где с боков начинается лысина, и наверняка под этим одеялом у него должны быть долгие тонкие стопы (в отличие от моих толстых коротких жирных крестьянских ступней) такие, что ему приходится переваливаться со стороны на сторону по-жопацки, т. е. выпятив и ступая на пятки, а не на перед подошв – И его хлыщеватые восхитительные прихваты, его аромат Ватто, его глаз Спинозы, его Симор-Глассова (или Симор-Вещего) элегантность, хоть я затем понимаю, что никогда раньше не видел никого такого на вид, кроме как на острие своего копья в другой жизни, натуральный храбрец, ездивший долгими дорогами на дилижансе из Бретани в Париж, может, с Абеляром, лишь бы глянуть одним глазком, как турнюры колышутся под канделябрами, у него были делишки на редких кладбищах, от большого города его потом тошнило, и он возвращался к своим ровно распределенным деревьям, сквозь которые, по крайней мере, скакун его знал, как иноходить, рысить, галопировать или срываться с места – Парочка каменных стен между Комбуром и Шансекре, какая тут разница? Ну прям элегантный —

О чем я ему незамедлительно и сообщил, по-прежнему всматриваясь в его лицо и тщась определить, не еврей ли он, но нет, нос его был ликующ, как бритва, голубые глаза вялы, его Дьявольские Рожки бесспорны, ноги наружу не показывались, французский выговор предельно ясен всем, даже старому Карлу Эдкинзу из Западной Виргинии, будь он тут, всякое слово должно быть понято, Ах я, встретить старого благородного бретонца, как сказать Габриэлю де Монтгомери, что пошутили и будет – Ради такого человека армии соберутся.

Таково старое волшебство бретонского аристократа и бретонского гения, о коем юный господин Мэтью Арнолд сказал: «Нота кельтского происхождения, что проявляет некое оккультное свойство в знакомом предмете, либо окрашивает его, неведомо как, „светом, что николи не падал на море или сушу“».

31

Kudos[65] вообще, но довольно, принимаемся за беседу на один укус – (Опять же, дорогие американцы из моих родных краев, на драном французском по сравнению с тем английским, на котором говорят в Эссексе): – Я: – «Ах, сье, бля, еще коньяку».

«Вот, пожалуйста, ятый». (Тут шуточка со словом «приятель», и дайте-ка я задам вам всего один вопрос, читатель: – Где еще, кроме как в книжке, вы можете вернуться и наверстать то, что пропустили, мало того, насладиться этим и поддержать, и нахер послать? Какой-нибудь австраляк вам это рассказывал?)

Я говорю: «Но ох ты ж, элегантный же вы субъект, эгей, ась?»

Ответа нет, лишь яркий взгляд.

Я себя чувствую так, что дундук должен объясниться, пялюсь на него. Голова его повернута попугаичьи к романисту и дамам. В глазах романиста подмечаю проблеск интереса. Может, он легавый, раз сочиняет полицейские романы. Спрашиваю у него через подушки, знает ли он Сименона? И читал ли Дэшилла Хэмметта, Реймонда Чэндлера и Джеймза М. Кейна, не говоря уже про Б. Травена?

Я б лучше мог удариться в долгие серьезные разногласия с м. Юлиссом Лебри, читал ли он Николаса Бретона Английского, Джона Скелтона Кембриджского либо непревзойденно грандиозного Хенри Вона, не говоря уж о Джордже Херберте, – и вы б могли добавить, либо Джона Тейлора, Водяного Поэта Темзы?

Мы с Юлиссом и слова вставить не можем в собственные мысли.

32

Но я дома, никаких в этом сомнений, вот только захоти я клубнички или высвободить язычок на башмачке Алисы, старый Херрик в могиле своей и Юлисс Лебри оба наорали б на меня, чтоб я ничего не трогал, и вот тогда-то я полирую лафитник и мелю дальше.

В общем, Юлисс затем стеснительно поворачивается ко мне и просто кратко смотрит мне в глаза, а потом от меня, ибо знает, что никакая беседа невозможна, когда у всякого Господа и его благословенного кошака в придачу имеется мнение обо всем на свете.

Но он смотрит и говорит «Подойдите посмотрите мою генеалогию» что я и делаю, послушно, в смысле, я уже все равно больше ни черта не вижу, но вожу пальцем по сотне старых имен, и впрямь ветвящихся во все стороны, сплошь имена финистерские, а также с Côtes du Nord и морбианские.

Ну вот задумайтесь на миг об этих трех именах:-