Макс Фриш - Штиллер Страница 13

На виски у них денег нет, а на телеграмму в Мехико-Сити в швейцарское посольство нашлись. В ответ пришло подтверждение, что грязный городишко Орисаба действительно существует, а также что в Мексике есть множество гасиенд и некоторые из них действительно принадлежат бывшим министрам. Есть гасиенды покрупнее Цюрихского кантона, а есть и поменьше. Однако, сказал мой усердный защитник, пребывание швейцарского гражданина на гасиенде посольство не подтвердило.

- Вот видите? - говорю я.

- Что?

- Вам подтвердили, что я не швейцарский гражданин, а значит, не ваш без вести пропавший Штиллер!

Но даже когда один из нас приводит самые неопровержимые доводы, это не убеждает другого, защитник молча открывает свой портфель и дает мне сигару, сигару, купленную для меня! Я, по правде говоря, предпочел бы другую марку, но все же притворяюсь растроганным.

- Дайте честное слово! Были вы в Мексике?! Без шуток!

Смешно, как обязывает такой пустяк - грошовая сигара. Тут уже не повернешься спиной к дарителю... Был ли я в Мексике? "Да!" - может ответить каждый, но не каждый может рассказать моему защитнику, как болит поясница у бедняги сборщика табака на плантации из-за такого вот листа, как на этой сигаре; он ведь растет у самого основания кустика, он грубее, чем верхние листья, запорошен землей, пропитан песком - хрупкий, ломкий. Но сборщику-то платят лишь за безупречный товар. Такой "песчаный лист" тоже идет в дело, им обертывают дорогие сигары. Только цельные листы идут в дело...

- Да, да, - говорит мой защитник, - но какое это имеет отношение к моему вопросу?

Я курю. Рассказываю, как работал на табачной плантации в Уруапане. Трудное время. С утра до ночи на коленях. Иначе до нижних листьев не доберешься. Да и стоя на коленях, нагибаешься в поисках лучшего листа. Однажды - никогда не забуду, - согнувшись в три погибели, я переползал от кустика к кустику с мексиканской шляпой на голове. Других сборщиков я не видел. Тщетно дожидался я свистка надсмотрщика. У меня не было ни гроша, но терпеть этот зной я больше не мог. Черт с ним, с заработком! Все явственнее воняло серой. Я закричал, охваченный страхом. Из земли, за моей спиной, вдруг просочилось облачко желтоватого дыма. Напрасно звал я остальных сборщиков, в большинстве - индейцев, они успели удрать. Мне жгло ноги, и я побежал, но куда? Повсюду вились дымки, точно в компании завзятых курильщиков, я видел, как в земле бесшумно возникают трещины и из этих трещин разит серой. Я бежал куда глаза глядят, пока хватало дыханья. Оглянувшись, я увидел нашу плантацию, увидел, как она вздымается, округляется, как на ее месте образуется холм. Захватывающее зрелище, но жар и дым погнали меня дальше. Я добежал до деревни. Женщины сзывали детей и рыдали, мужчины решили послать телеграмму хозяину плантации, внезапно превратившейся в вулкан. Прошло несколько дней и ночей - деревня жила в постоянной тревоге. Холм стал внушительной горой, источавшей желтовато-зеленый удушливый чад. Деревня не спала, не работала; солнце светило, как прежде, но пахло серой, ядовито и душно, как бы хорошо было не дышать совсем. Луна светила в ночи, но гремел гром. Маленькая церквушка была битком набита народом, колокола не смолкали, лишь время от времени их заглушал грохот взрывающейся горы. Телеграмма осталась без ответа, нам надо было самим позаботиться о своем спасении. Дым, окрашенный пламенем, обволакивал луну. А потом пошла лава, медленно, неуклонно, охлаждаясь, застывая на воздухе, - черное месиво, вихрящееся белыми дымками. Только ночью было видно, как светилось пекло внутри каменного месива, подходившего все ближе и ближе: десять километров в день. Птицы, обезумев, носились в воздухе, не находя своих гнезд, леса - километр за километром - исчезали под раскаленными камнями. Деревня опустела. Человеческих жертв, кажется, не было. С плачущими детьми на руках или за спиной, навьюченные узлами, в которых не было ничего ценного, люди гнали перед собой испуганную скотину, ослы кричали, упирались тем больше, чем сильнее их били. А лава спокойно текла между домами, заполняла их, заглатывала. У меня не было скотины, некого было спасать, я стоял на холме и смотрел, как приближается лава; она шипела, как змея, превращала в пар воду, встречавшуюся на ее пути, и шкура у нее тоже была змеиная, металлически-серая оболочка на мягком, горячем, подвижном теле. Но вот лава достигла церкви: одна башенка упала, как подкошенная, лава поглотила ее вместе с рухнувшими обломками; вторая, с маленьким испанским куполом, стоит и поныне - это все, что осталось от деревни.

- Деревня называлась Парикутин. Теперь это имя носит новый вулкан, так я заканчиваю свой рассказ. - Ежели вы когда-нибудь попадете в Мексику, милый доктор, побывайте в Парикутине. Дорога, правда, ужасная, но зрелище стоит того, особенно ночью: камни, раскаленные докрасна, взлетают на пятьсот метров ввысь, а грохот - словно лавина рушится! Кратер изрыгает клубы дыма, похожие на огромную цветную капусту, только черную и красную, изнутри подсвеченную пламенем. Еще недавно извержения довольно часто следовали друг за другом, каждые три, пять, девять минут - новый сноп раскаленных камней, они гаснут в воздухе, еще не коснувшись земли. Первосортный фейерверк, поверьте! А лава! Из темных застывших недр, ярко освещенных луной и все же непроницаемых, толчками, словно кровь черного буйвола, выбивается наружу пурпурная лава. Должно быть, она совсем жидкая и текучая, так как молниеносно устремляется вниз по склону горы, медленно тускнея до следующего толчка - до новой плавки подземной доменной печи, сверкающей, как солнце, насыщающей ночь убийственным жаром, изнутри дающим жизнь нашей планете. Есть на что поглядеть. Я помню щемящее душу ликованье, охвативший меня исступленный восторг, как в пляске - дикарской пляске, - ужас и ликование! Должно быть, такой восторг испытывают непостижимые для нас люди, вырезая из собственной груди горячее сердце.

Мой защитник записывает.

- Парикутин? - спрашивает он. - Как пишется это слово?

- Как произносится.

Болтаем о том о сем. Я привык к другому сорту сигар, но и эта недурна. Мы снова отвлеклись от дела (так он называет свою писанину).

- Господин доктор, - кричу я ему вслед, в коридор. - Работал ли я на этой плантации, не стоит запрашивать, напрасный труд, господин доктор! Даже ваше швейцарское посольство ничего не найдет!

- Почему?

- Из-за лавы.

Все равно он даст телеграмму.

Я не их Штиллер! Чего они от меня хотят! Я несчастный, пустой, ничтожный человек, у меня нет прошлой жизни, вообще нет никакой жизни. Зачем я им лгу? Все равно я останусь в своей пустоте, в своем ничтожестве, в своей действительности, ибо бегства нет и не может быть, а то, что они мне предлагают, - бегство; не свобода, а бегство в роль,

Почему не оставляют они меня в покое!

Господин доктор Боненблуст (так зовут моего адвоката) встретил на аэродроме даму из Парижа, считающую себя моей женой, и, по-видимому, совершенно очарован ею.

- Я только хотел вам сообщить, - говорит он, - что дама прибыла благополучно. Она, конечно, вам кланяется.

- Благодарю.

- Сейчас она в гостинице.

Он не может усидеть на месте, он торжествует, потирает руки, словно дама из Парижа - мощное орудие, которое, несомненно, принудит меня к капитуляции.

- Господин доктор, я не возражаю, я согласен, пусть дамы посещают меня, но предупреждаю вторично: я человек необузданный, чувственный и способен на все, особенно в это время года.

- Я ей сказал.

- Ну, и?..

- Дама настаивает на свидании с глазу на глаз. В понедельник, в десять часов, она будет здесь. Она говорит, что знает своего мужа лучше, чем он сам себя знает, его необузданность просто фантазия, давнишний его конек. Она уверена, что сладит с вами без посторонней помощи.

Он снова угощает меня сигарой.

- В понедельник, в десять, - говорю я. - Отлично!

Кнобеля, моего надзирателя, начинают раздражать мои расспросы касательно дамы из Парижа, называющей себя моей женой.

- Да говорил же я вам, - бурчит он, - вид у нее шикарный, а духами от нее на весь коридор пахнет!

- А какие у нее волосы?

- Красные, как варенье из шиповника, - говорит он. Описать ее он не в состоянии, хотя отвечает на все мои вопросы. Но чем больше я о ней слышу, тем хуже ее себе представляю.

- Лучше поешьте, - говорит он. - Сами посмотрите, может быть, эта дама совсем не в вашем вкусе, хотя упорно называет себя вашей женой.

- Мой вкус! - смеюсь я. - Рассказывал я вам про маленькую мулатку?

- Нет.

- Вот это мой вкус!

- Мулатка?

- На Рио-Гранде это было. - Я заговорил таким тоном, что Кнобель сразу садится. - Вдруг... А хлеб у вас есть, Кнобель? - прерываю я сам себя. Он вскакивает и кладет на стол полкаравая. Я отрезаю толстый ломоть, откусываю кусок. Кнобель опять садится, а я жую и, только кончив жевать, продолжаю: Так значит, вдруг... сидим мы у костра, - вечера в пустыне адски холодные, а дров и в помине нет, жжем замасленные концы, от них больше смрада, чем тепла, - и обсуждаем с контрабандистами, как переправиться через границу, дело в том, что меня опять разыскивали, - вдруг из-за красных скал появляется он.