Генри Хаггард - Священный Цветок. Суд фараонов Страница 14

Это замечание казалось вздорным. Однако у меня явилась мысль, что ни одна цыганка не станет гадать, если ей не «позолотить ручку».

– Мне кажется, Квотермейн, – лениво сказал Стивен, – если наш друг Мавово знает так много, его следует спросить, как это советует Ханс, что сталось с братом Джоном. Что он скажет, вы передадите мне потом, так как я хочу пойти посмотреть на кое-что.

Я прошел через маленькие ворота в стене, как будто ничего не видел, и притворился удивленным при виде маленьких костров.

– Как, Мавово, – сказал я, – ты опять занимаешься гаданием? Я думал, что оно принесло тебе уже достаточно неприятностей в Земле Зулусов.

– Это так, баба, – ответил Мавово, имевший обыкновение называть меня «отцом», хотя был старше меня, – гадание уже стоило мне звания вождя, скота, двух жен и сына. Оно превратило меня в странника, который рад сопровождать некоего Макумазана в неведомые земли, где со мной может случиться многое, даже то, – многозначительно прибавил он, – что бывает последним. И все-таки дар остается даром, и им надо пользоваться. У тебя, баба, есть дар стрелять. Разве ты перестанешь стрелять? Ты должен странствовать. Можешь ли ты перестать странствовать?

Он взял одно из обожженных перьев из кучки, лежавшей около него, и внимательно осмотрел его.

– У меня острый слух, баба, и твои слова донеслись до меня через воздух. Ты, кажется, сказал, что мы, бедные кафрские колдуны, ничего не можем правильно предсказать, если нам не заплатят. Это, пожалуй, правда. Но змея, которая сидит в колдуне и прыгает над маленькой скалой, скрывающей от нее настоящее, может видеть тропинку, извивающуюся далеко-далеко через долины, потом горы, – до тех пор, пока эта тропинка не скроется высоко в небе. Так, на этом пере, опаленном моим волшебным огнем, я, кажется, вижу твое будущее, о мой отец Макумазан! Далеко, далеко идет твой путь, – он провел пальцем по всему перу. – Вот путешествие, – он смахнул обуглившийся комок, – вот еще, еще и еще, – он смахивал обуглившиеся комки один за другим. – Вот очень удачное путешествие, оно обогатит тебя. Вот еще одно удивительное путешествие, в котором ты увидишь необычайные вещи и встретишь странный народ. Потом, – он так сильно дунул на перо, что вся обуглившаяся часть его осыпалась, – потом останется только такой шест, какие некоторые люди моего племени втыкают в могилы и называют «столбами воспоминаний». О мой отец, ты умрешь в далекой земле, но ты оставишь после себя великую память, которая будет жить сотни лет. Ибо смотри, сколь крепко это перо, на которое огонь оказал так мало действия. Иное дело остальные перья, – прибавил он.

– Будь добр, Мавово, – прервал я его, – перестань гадать для меня, так как я совсем не хочу знать, что будет со мною. Я доволен своим «сегодня» и совсем не хочу заглядывать в будущее. В нашей священной книге сказано: «Довлеет дневи злоба его».

– Да, Макумазан, это хорошее изречение. Некоторые из твоих охотников теперь тоже думают так, хотя час тому назад они совали мне свои шиллинги, чтобы я предсказал им будущее. Ты тоже что-то хочешь узнать. Ведь не за тем прошел ты через эти ворота, чтобы показать мне мудрость своей священной книги. В чем дело, баба? Говори скорей, ибо моя змея становится усталой. Она хочет вернуться в свою нору, в потусторонний мир.

– Хорошо, – ответил я немного смущенно, так как Мавово обладал необыкновенной способностью угадывать тайные побуждения, – мне хотелось бы знать, что сталось с белым человеком с длинной бородой, которого вы, черные, называете Догитой. Он должен был ждать здесь, чтобы отправиться вместе с нами в это путешествие. Он должен быть нашим проводником, но мы не можем найти его. Где он и почему его здесь нет?

– Нет ли у тебя, Макумазан, чего-нибудь, принадлежащего Догите?

– Нет, – ответил я, – но постой… – Я вытащил из кармана огрызок карандаша, данный мне братом Джоном и сохраненный мною с того времени, так как я был бережливым.

Мавово взял его и тщательно осмотрел, как делал это с перьями. Потом своей мозолистой рукой выгреб из самого большого костра (представлявшего меня) кучку золы, разгреб ее по земле, сравнял и нарисовал на ней грубое изображение человека, такое, какое дети выцарапывают на выбеленных стенах. Окончив рисунок, он созерцал его с удовлетворением художника. С моря поднялся легкий ветерок, который смешал золу, изменив очертания рисунка.

Некоторое время Мавово сидел с закрытыми глазами. Потом открыл их, внимательно рассмотрел золу и остатки рисунка, взял лежавшее рядом одеяло и набросил его себе на голову и на золу. Потом откинул его в сторону и указал на рисунок, который теперь совершенно изменился. При свете луны этот рисунок походил теперь скорее всего на пейзаж.

– Все ясно, отец, – сказал он деловым тоном. – Белый странник Догита не мертв. Он жив, но болен. Что-то случилось с его ногой, и он не может ходить. Быть может, сломана кость или его укусил дикий зверь. Он лежит в хижине, какие строят себе кафры, только вокруг нее идет веранда, похожая на крыльцо твоего дома. Стены ее покрыты рисунками. Она находится далеко отсюда, где именно – я не знаю.

– Это все? – спросил я, так как он остановился.

– Нет, не все. Догита поправляется. Он присоединится к нам в трудное время в той стране, куда мы направляемся. Вот и все. Плата за это полкроны.

– Ты хочешь сказать, шиллинг, – возразил я.

– Нет, мой отец Макумазан. Шиллинг платят простые черные люди за предсказание будущего. За гадание же для белых людей, гадание, в котором искусны только такие великие маги, как я, Мавово, надо платить полкроны.

Я дал ему полкроны и сказал:

– Слушай, дружище Мавово. Я считаю тебя хорошим охотником и бойцом, но гадальщик ты, по моему мнению, плохой. Я так убежден в этом, что если Догита присоединится к нам в той стране, куда мы собираемся, и притом в затруднительный момент – я подарю тебе свое двуствольное ружье, которое тебе так нравится.

На уродливом лице Мавово появилась улыбка.

– Тогда дай его мне сейчас, баба, – сказал он, – ибо я уже заработал его. Моя змея не может лгать, особенно за плату полкроны.

Я отрицательно покачал головой и отказал ему учтиво, но твердо.

– Эх, – сказал Мавово, – вы, белые люди, очень осторожны и думаете, что все знаете. Но это не так. Конечно, ты можешь насмехаться и говорить: «Мавово, храбрый в битве, великий охотник, верный человек, становится лжецом, когда дует на обожженные перья или читает то, что ветер пишет на пепле».

– Я не утверждаю, что ты лжешь, Мавово, но говорю, что ты обманут своим собственным воображением. Человек не может знать того, что от него скрыто.

– Разве это так, о Макумазан, о Бодрствующий В Ночи? Разве я, Мавово, ученик Зикали, Открывателя Путей, величайшего из магов, в самом деле обманут своим воображением? Разве нет у человека других глаз, кроме тех, которые на лице? Итак, ты все это утверждаешь. Мы, черные люди, знаем, что ты мудр. Так поэтому я, бедный зулус, не могу видеть того, чего не видишь ты? Так вот, когда завтра ты получишь тревожные вести с корабля, на котором мы должны отплыть, тогда вспомни о нашем разговоре и о том, может ли человек видеть то, что скрыто от него во мраке будущего. Ох! Твое ружье уже принадлежит мне, хотя ты, считая меня обманщиком, не хочешь дать его мне теперь. Хорошо, Макумазан. За то, что ты считаешь меня обманщиком, я никогда не буду дуть на перья или читать написанное ветром на пепле для тебя и всех, кто ест твой хлеб!

После этого он встал, сделал правой рукой прощальный жест, собрал маленькую кучку денег и мешок с лекарствами и удалился в хижину, служившую ему спальней.

На обратном пути в дом мы встретили старого хромого Джека.

– Баас, – сказал он, – белый вождь Вацела велел передать, что он и повар Самми пошли на корабль, чтобы присмотреть за багажом. Только что приходил Самми и увел его. Он сказал, что объяснит все завтра.

Я кивнул головою и вошел в дом, удивляясь, почему Стивен столь внезапно решил провести ночь на борту «Марии».

V. Работорговец Хассан

Кажется, прошло часа два после рассвета, когда на следующее утро меня разбудили стук в дверь и голос Джека, говорившего, что повар Самми хочет мне что-то сказать.

Удивляясь, как он мог попасть сюда (я знал, что он ночует на шхуне), я велел Джеку впустить его. Тут я должен заметить, что Самми был человеком смешанной крови. Я думаю, что в нем преобладала смесь малайца с индийским кули, с легкой примесью белого и, весьма возможно (в чем я, впрочем, не уверен), готтентота. В результате получился человек, обладающий немногими пороками и большими достоинствами.

Прежде всего я должен сказать, что Самми был, вероятно, самым большим трусом, какого я когда-либо видел. Трусость его была врожденной; однако, как это ни странно, она никогда не мешала ему попадать в очень опасные положения. Он прекрасно понимал, что экспедиция, в которую мы собираемся, будет полна опасностей. Зная его слабость, я указал ему на это. Тем не менее он умолял меня позволить ему сопровождать меня. Возможно, что причиной этому была наша привязанность друг к другу. За несколько лет до этого я как-то выручил Самми из большой беды, отказавшись от обвинения его в одном проступке. Я не стану пускаться в изложение подробностей этого дела. Скажу только, что исчезла некоторая сумма денег, которая была доверена Самми. Следует заметить, что в это время он был помолвлен с одной «цветной» леди, обладавшей расточительными наклонностями, на которой он все-таки не женился. После этого он ухаживал за мной во время тяжелой болезни. Отсюда привязанность, о которой я упоминал. Самми был сыном туземного миссионера и, по его собственным словам, получил христианское воспитание. Он был достаточно образован для человека своего класса и в придачу к нескольким туземным диалектам, с которыми он познакомился во время своей разнохарактерной деятельности, он превосходно говорил по-английски, хотя всегда применял самый напыщенный слог. Он никогда не употреблял коротких фраз, если мысль можно было выразить более длинно. В течение нескольких лет он был учителем в Кейптауне, в школе, где получали образование «цветные» люди. Его специальностью, по его собственным словам, были «английский язык и литература». Утомившись своими занятиями или будучи уволен со службы по какой-нибудь другой причине, о которой он никогда не говорил, он отправился в Занзибар, где занялся изучением арабского языка и сделался управляющим или главным поваром в отеле. Спустя несколько лет он лишился этого места и снова появился в Дурбане, Здесь он снова встретился со мной незадолго до экспедиции в Землю Понго. Он обладал учтивыми манерами и по натуре был весьма религиозным. Я уверен, что он был баптистом. По внешности это был маленький коричневый денди неопределенного возраста с аккуратным пробором на голове, при всяких обстоятельствах весьма опрятный в отношении платья. Я взял его потому, что он находился в затруднительном положении, был превосходным поваром, великолепной сиделкой, и еще потому, что мы, как я уже упоминал, были очень привязаны друг к другу. Кроме того, он всегда чрезвычайно забавлял меня, а в длительных путешествиях это чего-нибудь да стоит.